Мы плывем на Кодинку - Бурундук

Анатолий Приставкин
 
   «Ниже Усть-Илима судоходства нет. Чтобы попасть в Богучаны, необходимо ехать или лететь в Красноярск, а потом плыть до Стрелки — места слияния Ангары и Енисея, а оттуда подыматься на другом пароходе до Богучан. Но это не все. От Богучан — снова самолетом до деревни Проспихино, а там по воде назад, по течению...» Так я писал в своей книге пятнадцать лет назад.
  Теперь же Феликс Львович Каган снабдил меня маленькой записочкой в гидротехотряд к Петухову, в которой выражалась просьба помочь мне добраться до Богунан водным путем.
  — Плыви и ничего на дне не лови, — напутствовал меня Каган на прощание.
  У Петухова в отряде выяснилось, что в ближайшие несколько дней баржи на Кодинку не будет, да и не лучший этот путь плыть на барже: в одну сторону что-то около недели!
  Выходило, что Иван Петрович должен был выделить для моей поездки какой-нибудь катеришко... Ну, если и не специально для меня, то хотя бы подгадать какое-ни-будь дело, а их всегда хватает, чтобы послать в Кодинку катер, а заодно завезти и меня.
  И все-таки Петухов не был бы самим собой, если бы сразу согласился это сделать. Несколько дней он откладывал поездку по разным причинам, а потом назначил на понедельник, попросив явиться с утра пораньше. Но и в понедельник утречком, когда я вошел к нему в кабинет (он приезжает на работу рано), он дважды повторил вслух фразу, которая должна бы, по его мнению, меня усовестить: «Ну да, конечно, я пошлю катер, чтобы сделать вам приятное...» Намекая этим самым, что все это — почти что прихоть и я бы вполне мог обойтись попутной баржой.
  Я и сам понимал, насколько Петухов прав, и в другое время обязательно воспользовался бы этой самой баржей, да где же взять для командировки столько дней! Да и плыть на барже неделю да еще неделю без дела — это, по сути, и есть удовольствие, потому что кроме как сидеть на палубе да любоваться на Ангару дела и нет. Только зачем тогда и плыть? На Богучаны-то никакого времени не остается. Да и не только на Богучаны: вся моя командировка на одно плаванье уйдет!
  Все это можно было бы сказать Ивану Петровичу, но я не сказал. Именно потому, что сам чувствовал, и так не хорошо, и эдак: ведь личный катер при моей персоне, да с командой, да туда и обратно, это тоже непозволительная роскошь. Хотя, что говорить, многие мои дружки—писатели, корреспонденты — даже гордятся, когда лично в их пользование отдают какой-нибудь там корабль, самолет, вертолет (о машинах и речи нет!), будучи убеждены, что их миссия поважней всякой там техники и затрат...
  Нет, я так думать не мог. Но ведь Богучаны ждали меня! И я проглотил эти неприятные, очень старательно произнесенные для меня слова про «приятность» и ушел на берег реки — ждать свой катер.
  С капитаном-наставником Александром Баданиным я познакомился еще в кабинете Петухова. Он относительно молод, рыжеват.
  Кажется, не здешний, не ангарский. Но нам еще предстоит дорогой ближе познакомиться. У меня вообще сложилось впечатление, что все они, местные капитаны, с какой-то удивительно приятной золотой рыжинцой... От воды, что ли!
  Пока катерок КС-100а готовили да подправляли, хоть был он новый, семьдесят восьмого года рождения, мы посидели с капитаном на берегу, и он рассказал, что сам из Вологды, родители, мать и бабушка живут в Мантурово, а он после службы в армии на Енисее пошел работать на Лену. Водил суда от Алексеевки и вниз, прилично зарабатывал. Квартиру свою имел. Но дружки позвали сюда. И хоть зарплата здесь меньше почти на сто рублей, и квартиры поперву не было, он поехал. А квартиру, кстати, он получил на днях, и именно сегодня должен был переезжать. Чуть позже я слышал, как он звонил жене по телефону и убеждал, что приказано ему плыть и потому переезд откладывается на несколько дней...
  Тут я почувствовал себя неловко, потому что сорвал человека, а ведь событие-то редкое — переезд на новую квартиру, в город на правом берегу. Но уже изменить ничего было нельзя: катер заправлен, путевки выписаны, и какой-то пассажир должен был также попутно к нам подсесть...
  Вторым капитаном на нашем судне оказался Виктор Богданов (тот самый, которого Петухов «списал» с крылатой «Волги»), Он-то и занимался ремонтом катера и бегал по палубе, с кормы на нос и обратно, тащил какой-то сварочный аппарат заварить бортик, потом с ключами спустился к дизель-мотору, крикнул:
  — Готов! Можно плыть!
  Мы прошли в рубку. Дизель загрохотал, заворчал за нашей спиной, судно рванулось на чистую воду. Александр Иванович стоял, а вернее, сидел за штурвалом. Я присел рядом на свободный стул.
  Указывая на гору Невонскую, слева от нас, с подпалинами на крутом зеленом боку, капитан сказал, что так-то вот и берегут природу... Горит почем зря. А вообще, водить здесь трудно, на этом отрезке Ангары, и красноярские удивляются здешним речникам.
   — Так они и сами от Стрелки до Усть-Илима колеса для агрегатов возили,— сказал я.
   — Возить-то возили, но по большой воде! — со знанием дела произнес Баданин. — Им с гидростанции воду специально сбрасывали, чтобы могли пройти, а мы.... В
любых условиях, это совсем другое дело. В трудных условиях, но интересно, — добавил он.
   Справа полукругом проплыла мимо нас лысоватая гора Мигун, на которой можно разглядеть уже первые автографы: и внизу, у самой воды, и на высоте, белой краской, заметной издали... Я помнил эту гору по той давней поездке на Черемуховый остров, где собирались рыбаки. Именно здесь начальник усть-илимской милиции видел оленя, сбежавшего от мошки и вставшего на самом краю, где его обдувал ветерок. Он стоял как изваяние, не шевелясь, и никто не посмел выстрелить в него с проплывавшего пароходика...
  В то время здесь запрещалось плавать судам, а сейчас на всем нашем пути были поставлены бакены. Бакены поставил Братскгэсстрой, и суда ходят лишь его, на собственный страх и риск, а красноярское пароходство регулярных рейсов здесь не совершает...
  Если посмотреть со стороны, Ангара замечательная река, издревле, с казаков, на ней осуществлялось судоходство в условиях, более трудных, чем теперь. И лодки
не те были, и морей не существовало. И вдруг стала река бесхозной и вроде бы никому не нужной.
  Пароходствами освоены лишь два отрезка: в верховье — от Байкала до Иркутска и до Братска, и в низовье — от Стрелки (места слияния Енисея с Ангарой) до Богучан.
  Это не более чем треть всей реки...
  Вдумайтесь: две трети Ангары, почти полторы тысячи километров, вроде бы никому не нужны. И это при условиях, когда интенсивно растет промышленность, разрабатываются лесные и прочие богатства и не очень-то хорош (а иногда плох!) общественный транспорт.
    — Хороша Ангара-река, — произнес Александр Иванович, — но привыкать к ней пришлось как к новой... На Лене, там свои проблемы: тоннаж да сложность, как разойтись со встречным судном... А здесь, как встал за штурвал, будто и не водил никогда. А дело в том, что сложный фарватер, скальный грунт да вода все время  сваливает... У катера, такого, как наш, осадка девяносто сантиметров, у баржи — семьдесят. Но катер царапнет да пройдет. А у баржи дно плоское, железо тонкое, скребнет разок — и дыра. Особенно на шиверах.
    В путевом листке, который заполняли перед нашим отплытием, я сам видел, был проставлен уровень в реке: девяносто. Это — не какая-то реальная глубина, а некая полуабстрактная цифра, означающая почти максимум возможной глубины. Такой максимум бывает обычно, когда  Усть-Илимская ГЭС пропускает много воды. Минимум  считается у них — семьдесят. А если пишется в листке: шестьдесят, это сверхопасно, и капитан сам решает, вести  ему судно или не вести. Никто не волен ему приказать, чтобы он поплыл при таком уровне воды.
    Денек был размытый, хоть и голубой, Ангара — скорее, сероватой, стальной, с металлическим зеленоватым отливом. А берега, как всюду на Ангаре: скалы да тайга  до горизонта. По горизонту кругом синели дальние горы.
    Движение на Ангаре, на этой ее части, довольно приличное: лодки, катера, пароходики. Лодки — частные, а  пароходики — те свои, из петуховского хозяйства. Все мореходы, конечно, друг друга знают. Нас приветствуют, и Александр Иванович поднимает в ответ руку.
    — Это Бубнов, старый водитель. Он бакены ставил.
   Встретилась баржа, двойной тягой тащат ее против течения. На палубе кто-то загорает.
   — А что вверх-то делать? — говорит мой спутник. —  Весь прошлый год я водил здесь баржи... Вниз — работа, а вверх — отпуск.
   Наш катерок шныряет от левого берега к правому и обратно — таков тут фарватер. И выходит, наша дорога чуть ли не вдвое больше, чем плыть по прямой.
   Виктор Богданов чуть постарше Александра Ивановича, и характер у него, видать, побойчее. Все мельтешится, все проверяет, каждую минуту выскакивает, чтобы послушать свой дизель.
  Наконец вроде бы успокаивается. Присаживается начинает рассказывать: подошла к нему однажды «Заря», та, что пассажиров возит на экскурсию, водитель, значит,
решил поздороваться. Пока тот здоровался, борт о борт легонько прислонились. «Ему-то ничего, а у меня железка тонкая... А вчера пришлось вывозить начальство с Кодинки, из-за погоды застряло. Шли вдоль берега, такой густой был туман...»
  Виктор прилег на диванчик, положил под голову подушку и уснул. Мы остались с Александром Ивановичем - я на месте Виктора, а Баданин у штурвала.
  — Третья река в моей жизни, — сказал он. — Сперва были Печора, Лена. А эта — самая капризная, самая трудная. Но и самая интересная. А вообще бы я медали давал за вождение по Ангаре. Вот по такой...
  Он указал вперед.
  — Березовский разлив, здесь вода расходится далеко, а глубина-то небольшая, не выше шестидесяти пяти. Пошла тут одна баржа, стукнулась, и затянуло ее. А мне досталось вытаскивать.
  — Вытаскивать? — спросил я. — Как же вы вытаскиваете?
  — Для этого существуют специальные суда. А как же иначе. У нас баржи старые, лет по двадцать им. Ни одного живого местечка нет, чтобы не было заплаты...
  Тут Александр Иванович замолчал, сосредоточив внимание на том самом Березовском разливе, а я заглянул в лоцию, лежавшую перед ним на столике. Лоция, ее описания, ее язык всегда для меня представляют интерес, тем более здесь, на Ангаре.
  Вот отрывок из лоцманской карты по реке Ангаре от Усть-Илима до Устья.
  «От Усть-Илимской ГЭС до селения Едерма (726 км) р. Ангара течет на север, а затем круто поворачивает на запад и течет в этом направлении до Устья, отклоняясь немного к югу в районе р. Кова.
  Река Ангара протекает среди высоких хребтов. С севера ее бассейн ограничивают отроги Енисейского кряжа, с востока — Илимский хребет, а с юга — Восточные
Саяны...
  В русле реки есть три труднопроходимых порога: Аплинский, Мурский и Стрелковский...»
  Тут я прервусь, чтобы сказать, что Аплинский порог мне придется проходить с этим катером впервые, а вот Стрелковский и Мурский я уже проходил.
  Стрелковский порог запомнился мне тем, что наш пароходик на нем получил пробоину. А Мурский мы проходили на плотике, когда с маленькой экспедицией Гидропроекта исследовали эту часть Ангары в поисках предполагаемых створов будущей Богучанской ГЭС. Мы тогда проплыли относительно благополучно сотни километров, минуя шивера и подводные камни, а вот на Мурском пороге разбились, и все потому, что на нашей карте неверно был указан проход между камней. Впрочем, мы еще легко отделались и потеряли лишь свой плот и часть вещей.
Могло быть куда хуже.
  Это было давно, в шестьдесят пятом году. С тех пор изменилось кое-что и на Ангаре: построили Усть-Илимскую ГЭС, а в связи с тем, что пришлось возить колеса турбин от Енисея через низовье Ангары, появилась и упомянутая лоция.
  Но продолжаю:
  «Нижняя Ангара является весьма трудной для судоходства и сплава леса. Многочисленные шиверы, пороги, каменистые гряды и скопления отдельных камней не дают возможности транспортного и сплавного использования реки по всей ее ширине. Наиболее значительными пристанями на Нижней Ангаре являются Кежма (634 км), Богучаны (322 км) и Мотыгино (118 км), расположенные у одноименных пунктов...»
  Не густо, прямо скажем, насчет пристаней.
  Отсюда можно судить, кар мало обжита эта часть Ангары. Хотя, если говорить о «возможности транспортного и сплавного использования реки», то и Усть-Илимское водохранилище, как я уже писал, не очень-то используется, а уж там, как известно, никаких гряд и скопления камней нет. Наоборот.
  Поприжало братчан с транспортом, вот и пошли суда по тем самым местам, которые до сего времени считались вовсе не судоходными. По ним мы сейчас и плывем... И так бывает.
  Деревень в низовье мало. Места дикие, неухоженные. Скалы да тайга. Может, такая картина кому-то и не придется по душе. Но если рассудить по-иному, может, благодаря этой дикости еще и существует в натуральном виде Ангара и все, что ее составляет. Может, и не совсем в натуральности, на всей земле немного ее теперь найдешь, этой натуральности, разве что в бассейне реки Амазонки... Все-таки низовье сохранилось лучше, чем верховье Ангары.
  Вот ведь парадокс: освоение реки, во времена наших предков, происходило именно с низовья. Казалось бы, что оно должно быть гуще заселено. Ан, нет. Именно верховье оказалось обжитей, и не потому ли промышленное освоение реки происходило именно сверху вниз, от Байкала, от Иркутска... И не только освоение. Загрязнение тоже.
  Это сейчас во весь голос зазвучал призыв о сохранении окружающей среды, прежде-то с ней, со средой, люди боролись. Борьба была не на жизнь, а на смерть. По себе знаю, до сих пор с тайгой да и с рекой шуточки плохи.
  Но в поединке человека и природы человек недооценил свои силы и порядком наломал дров. Если в срединной России мы хватились и уже что-то предпринимаем для спасения (если возможно спасти) природы, то в Сибири, и в частности здесь, на Ангаре, существует инерция мышления. Уж очень трудно представить, что Ангару возможно сразу испортить.
  А рядышком с этой соседствует еще одна тенденция: потребительства. Бесшабашная щедрость, по которой, не заглядывая вдаль, стараются побольше отсюда брать, а давать поменьше.
 
  Листал я лоцию и думал, что теряем мы не только материально, но и духовно.
  Просматривая отчеты одной из первых экспедиций на Ангаре, которая проводилась под руководством инженера Чернцова (она называлась «описная партия»), я выписал десятки местных названий, касающихся Ангары в районе Братска и Усть-Илима. Куда затерялись, где утонули эти названия в процессе освоения Приангарья?
  Новоселы, которым подчас может показаться, что с их появлением только и начинается история Ангары, уже не знают, не помнят, как звались эти скалы, два мыса, о которые оперлась знаменитая Братская плотина... Кондуктор автобуса, идущего по плотине, выкликнет странное: «Врезка  правого берега»... «Врезка левого берега»...
  Ну а почему же вместо этих диких для слуха названий не сохранить те, что были-то? Правый мыс ведь сотни лет назывался Журавлихой, а левый — мысом Пурсей?
Неужто хуже звучит? Да нет, не хуже. Просто судьба этих да и других названий оказалась в руках людей глухих к языку да и ко всей истории реки.
  Опасаясь, что названия из лоции по Нижней Ангаре могут со временем кануть в вечность, выписал я себе в книжку те, что казались мне интересными. Вот послушайте, как оно звучит. Я даю по алфавиту.
  Акимов ручей. Алешкина речка. Афонин остров.
  Бабкинский ручей. Балаганная речка. Баранов остров. Березовские мели. Беспалов остров. Ближняя Елано, урочище Блохинская речка. Блохинский осередок. Боец-камень. Большая Мурожная речка. Большой Журавков остров. Брызгалов ручей. Бугорок-остров.
  Пора бы перейти к «В», но очень хочется, чтобы читатель посмаковал названия, произнося их вслух медленно, с расстановкой, со вкусом, чтобы на языке, на губах ощущалось, вот как это: о-о-се-е-ре-е-до-о-к?!
  Или же: му-у-рож-ж-на-я!
  Это вам не «Врезка правого берега». Хотя в самом слове «врезать» ничего плохого нет. Да ведь и любое хорошее слово можно так испортить, что его не сразу
узнаешь.
  Итак, буква «В».
  Васькина речка. Верхние Чернила, ручей. Верхний Пашенный остров. Верхний Рыбалов ручей. Верхняя Ослянка, речка. Веселая скала. Взвозная курья протока. Воеговая река. Всемирный ручей.
  Глинка протока. Глухая скала. Говоркове селение. Голыш-остров. Горевой ручей. Гребень, утес. Гремучая скала (и Гремучий ручей). Гремячий ручей. Гришин ручей.
Грязнуха, речка. Гусеница, остров.
  Дворец-камень. Дедушкино урочище. Дикий остров, Домашний остров. Дресвянка, ручей. Дубина, остров.
  Еланная речка. Елховик, остров. Ермака речка.
  Заимка, речка. Заимка Камешек, селение. Заимка Суздалев бор, селение. Зайцева речка. Залазная речка. Заледеево селение. Заложный ручей. Запорожный остров. Заречная скала. Заслонинский перекат. Заслонка гора.
Зелененький  остров. Зелениха,  остров. Зябко  ручей...
  Нет, я не хочу, чтобы сразу все проговаривалось, как привыкли мы, не вникая в смысл слов, проглатывать многое бездумно. Недавно подслушан был мной по нечаянности такой разговор. Гуляли двое, а я никак их обойти не мог и оттого топтался сзади и все слышал. Люди эти были приезжие, они позавтракали и теперь прогуливались около братской гостиницы «Люкс».
  — Трава... — произнес один из гулявших.
  Другой отвечал:
  — Мда.
  Первый опять заметил:
  — И вода...
  Это про море, про Братское море.
  — Мда, — отвечал второй.
  — Природа, — тогда обобщил первый.
  Второй добавил:
  — Мда... — И добавил: — Впечатляет.
  За сорок шагов гуляния на одном из прекраснейших берегов, на Падуне, родилось это бессмысленное и неозвученное желание назвать предмет своим именем. А что же
делали бы они на месте предков? Хватило бы им слов и воображения произнести это: «Зябко ручей»... Или: «Зелененький остров»,
  Но у меня еще много названий по алфавиту, и возможно, кому-то станет скучно. Пропустите, коль невмочь, а я уж доведу начатое до конца.
  Ивашкины горы.
  Каверзин ручей. Каменка, гора (с корнем камень здесь двенадцать названий). Карманный лог. Карпатовы Кусты, урочище. Картичный остров. Карыба, селение. Ката, речка. Кивок, ручей. Кипелы, ручей. Коваль, остров. Кожан, остров. Кондачек, остров. Кониный хвост, гора. Копкя, речка. Косой Бык, селение. Красненький ручей. Красный утес. Кресточка, ручей. Кривой остров. Курейный остров.
  Лапка, ручей. Ломанный мыс. Лысая скала. Лебяжий остров.
  Маланьина щель. Маленький остров. Масляные Горки, урочище. Медведков остров. Мельничная речка. Мокрый ручей. Мигун-гора. Мостовая речка. Мохнатый остров. Мурожная скала...
  Сколько ж за этими названиями наблюдательности, чувства, даже лукавства. Вот как про Маланьину щель. А Мигун-гора так и видится, что она будто по-разному в разное время смотрится, как мигает... Про Масляные Горки — не говорю, их не только видишь, а чувствуешь.
  Но давайте посмотрим на «Н», какие чудеса принесет нам наша Ангара.
  Народимая речка. Нижние Чернила, ручей. Нишага, остров.
  Объем, ручей. Овечий остров. Огалева речка. Окуневка, курья. Олень Камень. Она, остров. Онисячий остров. Осетровик, остров. Отрадный утес.
  Пай-речка. Пастуховые мели. Пахотный остров. И далее с корнем пашня десятки названий: тут и Пашино, и Пашутино, и т. д. Печка, мыс. Писаный камень (не писанницы ли на нем были?). Плешки, остров. Поварный ручей. Погромная речка. Половинная речка. Поп, мыс. Поперечный остров. Порожняя гора. Привалихинский остров. Путилов остров...
  Не знаю, как вам, а для меня за каким-нибудь словцом, обозначающим Погромную речку, — весь образ этой речки, весь ее характер, принесший жителям немалые беды. Ведь в другом случае могут же ласково произнести и такое: Пай-речка...
  Насколько можно понять даже из перечисленных мной названий, с речками да ручьями у жителей Ангары были особенные отношения. Почти личные. Ни горы, ни утесы, ни даже острова так не влияли на жизнь аборигенов, как речки. Но, впрочем, еще в повести «Селигер Селигерович», посвященной совсем другим, среднерусским местам в Калининской области, я обратил внимание на особую пристрастность людей к речкам. Но там названия сплошь ласковые, добрые. Тут же явно выражена озабоченность норовистостью или даже коварностью речек. Уж в крайнем случае подчеркнут ее цвет (Чернила или Красненький ручей). А уж слово Каверзин ручей само за себя говорит.
  Но мы уже близки к окончанию.
  Разбойник, камень. Разгарный ручей. Рассоха, речка. Речка, речка. Ромашка, ручей. Рассыпной перекат. Рыбальная речка.
  Сенной остров. Сенюшкин остров. Серый ручей. Синий камень. Синяга, речка. Ситный остров. Скокунок, ручей. (Ну чем не поэзия? Ско-ку-нок?) Скопыль, остров. Скородум, ручей. Сметанинская протока. Соленый ручей. Сухая речка. Сыромолотова речка. Сытый утес.
  Обращу ваше внимание на ручей Скородум или Сметанинскую протоку — бела, видать, так взбивало в том протоке воду! Но ведь не Белый, не Пенный, а именно Сметанинский, потому что тут не только цвет, тут круговерть, и скорость, и буйство воды обозначено.
   Тальнички, речка. Татарка, речка. Толокно, ручей. Утикан, ручей. Хмелевой ручей. Хорек, остров.
   Чаны, озера. Чаша, остров. Черная речка... С обозначением черного названий тоже много. И это понятно. А на «Ш»  я выписал лишь одно название, но оно под занавес добавляет к речкам еще одно качество — Шумиха речка.
   Может, кто-то помнит, что в предыдущей книге («Ангара-река») я еще выписывал бурятские названия речек и мест. Для нашего привычного слуха какие-нибудь словообразования — Чуна, Кеуль, Невон — звучали лишь как звучные имена. До смысла их докопаться я не пытался. Здесь же, в низовье, бурятских названий нет или почти нет, и оттого интересней следить за прочностью слова. Утикан ручей—может быть, вовсе не от слова тикать, убегать. Но ведь услышишь и задумаешься: а что же, он такой быстрый, или утки с утятами на нем утикали? А может — утекали?
  И, уже отстраняясь от лоцманской карты для того, чтобы не упустить что-нибудь на самой Ангаре, я с благодарностью думаю о тех людях, кто составлял ее. Они не писатели. Но они сродни писателям, потому что сохранили все тончайшие оттенки, сберегли их и даже как-то утвердили печатным словом.
 
  Смерклось. Мы идем больше восьми часов. Небо засинелось, покрылось вечерней дымкой, Ангара приобрела темные тона, а берега помрачнели.
  Я почему-то не люблю в путешествиях сумрачных вечеров. От них неуютно на душе. К вечеру у меня часто портится настроение. И наоборот, светлое яркое утро меня воодушевляет, делает добрым, покладистым.
    Проплыли Кежму, длинную, сплошь деревянную, вытянутую по берегу. На крышах одноэтажных домиков лес  крестообразных антенн, везде телевизоры. В некоторых  окнах горит свет. Зелени почти не видно; традиция северных поселений: всю жизнь боролись с тайгой и уж дома не сажали! И так же, как везде на Ангаре, по берегу лодки, лодки.
    Напротив деревни остров, плоский, без единого деревца, а на нем пасется стадо.
    Капитаны замолчали, смотрят на воду, смотрят вперед. По-видимому, сам процесс движения, тихого скольжения по воде, может им доставлять радость. Как автомобилист, я их понимаю.
    Густо засинело, когда подошли мы к Игренским шиверам. На глазок видно, как увеличилась скорость и по бортам стала прикипать пена.
   — Неприятная шивера, — произнес Александр Иванович. — Видите узкий проход? Как зазеваешься, свернет вправо и на камни... Особенно, если тяжелая баржа да  свал... — И он повторил, что неприятная шивера эта. Потом, взглянув на затянутый плотной синевой горизонт, добавил: — Штормяга, никак, идет. Снежком попахивает, чуете? Север же!
    Я никакого снега не чуял, но понимал: что-то надвигается. Уж очень быстро померкло, помрачнело вокруг. Нет, не зря не люблю я этих сумрачных вечеров, когда тоска подваливается и сосет под сердцем.
    И ударило.
    Взбугрилась черной волной река и понесла белые гребни прямо против течения на нас. И затрясло катерок, задробило, залихорадило. А уже впереди сверкающей полосой надвигался вихрь с дождем.
       Виктор, который только расположился за столиком, чтобы пожевать, бросил полуоткрытые рыбные консервы с ножом, торчащим вверх, и побежал крепить дворники.
    Вернулся, прямо-таки влетел мокрый, пахнущий холодом.
       — Баржа впереди! — крикнул и уперся в стекло.
       — Вижу, — негромко сказал Александр Иванович. — Где наш пассажир, буди. Это как раз «Сто первая».
       Разбудили парня, он полез на палубу.
       Впереди темной длинной стеной, сквозь дождь маячила баржа. Она вышла из Усть-Илима еще вчера, после обеда, наш пассажир догонял ее.
       —— Хотел я что-нибудь на барже горяченького прихватить, — сказал Александр Иванович, — да куда уж — Он повернулся к Виктору: — Мы с тобой еще в бурю наш корабль не испытывали?
       — Не испытывали, — отвечал тот, не отрываясь от стекла, от приближающейся баржи.
       — В Иркутской области дождя не было, так Красноярский край подвалил.
       Волны пошли темней и гуще.
       Александр Иванович отдал штурвал Виктору и приказал ему обходить «Сто первую» с левого борта. Только сейчас стало заметно, какой темный туман висит над водой, баржа едва проглядывалась сквозь него.
      — Может, флаг снять? — спросил Виктор
      — Зачем?
      — Сломает.
      — Не сломает...
      Дали сигнал — сирену, стали причаливать, пытаясь приноровиться к борту баржи. Никто на барже не показывался. Притерлись к  борту, и парень полез через борт, и тут же Александр Иванович крикнул: «Пошли! Пошли!»
  Но в это время на барже выскочил из рулевой рубки человек и стал что-то кричать.
  — Стой! — закричал Александр Иванович, — Что он кричит? Ты слышишь?
  Виктор выскочил на палубу, передал: диск у него горит...
  — Какой диск?
  — Переднего хода... Редуктор...
  — Ясно. Передадим. Полный вперед.

  Все стерлось, Ангара стала серой и холодной. Ударила где-то за сопкой на берегу молния, прокатился гром. А ветер все волок белые гребни из-за невидимого, скрытого  мокрой дымкой горизонта и мял, тряс наш катер.
  Нескоро выскочили мы из-под этой затяжной хмари. Просветлело, стало легче. Дождь продолжал накрапывать, но волна поубавилась. Небо стало выше. Клочками пошел стелиться туман.
  Разговорились про Петухова, про  его  нелегкий характер.
  — Обидчивый,— сказал Александр Иванович. — Он, между прочим, меня предателем в шутку зовет.
  — Почему?
  Капитан усмехнулся.
  — Да, пошли мы как-то на «Волге»... Так зовут катер на подводных крыльях. Ну, хотели заночевать перед Дворцом...
  — Дворцом?
  — Да, деревня так называется. А он, Иван Петрович, значит, иди да иди. Через порог. Я пошел, и поломались мы. Я отказался ходить после этого на «Волге», эта игрушка не для наших условий. Так я и сказал. А Иван Петрович рассердился и кричит: «Иди, предатель! Вот тебе старая галоша (это про наш-то катер), и ползай на ней! Я «Волгу» сам буду водить...» Это с его-то зрением. Но вот скорость он любит. Это верно.
  Прошли в просветлевших сумерках длинный-предлинный остров Турганов, на его мысу темнела сквозь дождь  деревенька Алешкино. Опять название-то какое!
  Пристать бы да посмотреть, как там живут. Кто там живет? В Алешкине?
  Спросил капитанов. Они отмахнулись. Чего там интересного может быть? Темная деревня, доживает, скоро ее снесут.
  — Почему снесут?— спросил я.
  — Так Богучаны же... Как войдут в силу, так и снесут.
  Сказано это было обычным тоном. Приближался Аплинский порог, он сейчас волновал моих спутников гораздо больше, чем судьба какой-то серой деревеньки.
  А я глядел на берега, стараясь увидеть хоть что-то указывающее — здесь готовятся чистить будущее водохранилище. Нет, никто ничего пока не делает, а чистить начнут, когда жареный петух клюнет. Вот тогда засуетятся, запаникуют и, выпилив малую толику, оставят лес над водой. Никого и ничему не научил опыт Братска и Усть-Илима...
  Но мысли мои притягивались к еще маячившей за бортом деревеньке.
  Не сегодня и не вчера пришла жизнь на эти берега и была она трудной в борьбе с природой и тайгой, около грозной реки. По клочкам отвоевывали люди землю, на островах селились. А эти ребята, капитаны, как и молодые строители, как и вообще новоселы, не то чтобы не хотят знать об этой прошлой жизни, просто им недосуг над этим задуматься. Они молоды, они самоутверждаются, им очень важно то, что происходит с ними сейчас.
  Но нельзя забывать, что немало «первых» уже повидала Ангара. И казаки были первыми, и бежавшие от крепостничества крестьяне... И народники, которые сюда в ссылку шли. Разве они не были первыми? А ученые, что пешком измерили Ангару?
  Наша скоростная жизнь столкнула сейчас на Ангаре два мира. Извечную, замедленную, дремовую тайгу с ее устоявшимся укладом жизни и эту молодую, энергичную, целеустремленную стихию молодости.
  То, что цельно: тайга, река, то будто бы и бессильно.
А то, что всесильно (размах строительства, новоселы, мощная техника), то подчас занято лишь своими техническими задачами, то есть строительством, возведением объектов, поселков, дорог. К сожалению, этика строителя (в основном молодого строителя) — это крушить старый  мир и возводить новый мир, не заботясь о старом.
  Такая позиция проявляется новоселами к этой древней земле, тайге, реке.
  Году так в шестидесятом стал я свидетелем яростного спора о судьбе илимской пашни между профессором Шерстобаевым из Иркутска и руководителем гидрологической партии Московских. И хоть Московских не был приезжим, но он стоял тогда за обновление, за строительство станции, которая зальет эти пашни.
  А я, молодой тогда человек, тоже новосел, всецело был на стороне Московских, он казался мне передовым человеком. А вот недавно я перечитал письмо Шерстобаева в правительство, и стало мне больно. Как же понятнее теперь стало беспокойство старого специалиста, отдавшего всю жизнь земле, ее обработке на этом трудном севере...
   На реке, на просторной воде, где и время есть, лучше, масштабнее обо всем думается. Вот попробуй и объясни Ивану Петровичу, что поездка на катере, а не на самолете, не есть блажь, но необходимость. Ведь не только информация дает пищу для размышлений, а возможность видеть, чувствовать реку, переживать ее в таком вот плавании.
   А самый суровый, опасный Аплинский порог проскочили мы очень быстро.
   Виктор как-то буднично произнес: «Вот он», — и он начался. Я едва успел привстать, чтобы лучше все видеть.
  Я увидел суровую, в белых барашках, на расстоянии, отсюда, сверху, не очень-то страшную кипень и толкотню волн. (По-моему, те черные валы, что долбили нас в бурю, были покрупнее и похлеще). Округлые гористые берега, с низкими клубящимися тучами, и огоньки идущих нам навстречу судов, еще по ту сторону порога.
  Пока я все это рассматривал, наше судно заплясало, задрожало, как на булыжной мостовой, корпус сотрясался, будто по нему стучали камнями.
  Вдруг нас тряхануло со страшной силой раз, второй. И теперь стало видно, что волны впереди растут и растут, но кроме них, или вместе с ними, вокруг творится какое-то варево, месиво, этакий крошечный адок, в центр которого мы нечаянно попали.
  Уже можно было почувствовать кожей, что мы тут не хозяева и даже не гости. Нас понесло так, как хотелось этому взявшему нас в оборот потоку. Я видел, как Виктор крутит руль то влево, то вправо, но еще видел и ощущал, что катер идет вовсе не по рулю: его просто несет, заворачивая боком к течению...
  Мне потом на Кодинке рассказали, что какой-то шутник около Аплинского порога на скале нарисовал русалочку, симпатичную довольно русалочку, которая произносит слова: «Я тебя жду». Злая, конечно, шутка. Но мы, если честно, не видели тогда никакой русалки, некогда было смотреть по сторонам.
    В какое-то мгновение, после беспорядочного летения в бездну, что-то хлопнуло, рвануло, оборвалось, громадная волна окатила нас доверху, потрясая корпус и каждую заклепочку в нем особенно круто и крепко. И нас стрелой вынесло на мелкую, рябую и почти спокойную воду.
    И на душе, как после пережитого потрясения, стало сразу легко и спокойно.
   
  Еще было светло, и катер, свернув круто к правому берегу, подкатил к барже, на которой были закреплены две длинные сигарообразные цистерны с ярко-красной надписью на боках: «Огнеопасно». Подтянули шланг, заправились бензином и отвалили к середине реки.
    Но тут стало ясно, что, пока заправлялись, стемнело довольно сильно. Черные горы сомкнулись вокруг серебристо-белесой воды, а на горах пятнами светлел туман.
    — Еще бы Гороховскую перескочить,— сказал Александр Иванович, напряженно вглядываясь вперед. В голосе его прозвучала озабоченность.
    — А что такое Гороховская?
 — Гороховская — такая шивера... Плохая там видимость. Затяжная шибко. А уж дальше плыви как по морю, во все стороны видать. Как Гороховскую пройдем, так и до Кодинки доберемся... Часа в два там будем.
   — Без ночевки? — опять спросил я.
   — Ночевать-то надо. Да ведь утром может пойти туман, и тогда застрянем до обеда...
   — Эту бы шиверу не Гороховской назвать, — сказал Виктор. — А  Глуховской... Потому что  она и есть глухая...
   Больше разговора не было. Катер, как по воздуху, неслышно катил, взрезая воду. Огни бакенов, белые и зеленые, возникали, исчезали в темноте.
   Гороховская шивера оказалась тягучей и долгой, да еще с каким-то длинным поворотом реки. Так что за круглым, справа, берегом, не было ничего видно, все открывалось в последний момент: бакены и белые вскипы бурунков, угадываемых там и сям на воде.
  Александр Иванович еще раз повторил, что шивера эта слепая и когда они ходили на баржах, то посылали вперед лодку для разведки. А то и просто человек идет впереди по берегу (берег-то высокий) и сигналит в случае встречного судна, да и любой другой опасности.
  Нас несло по темному и глухому, очень долгому спуску. Слышно было, как гудит вода на камнях, ударяясь о скальные берега, и возвращается усиленным эхом.
  Виктор и Александр Иванович стояли, приткнувшись к стеклу, прямо-таки приплюснувшись к нему, пытаясь хоть что-то разглядеть впереди.
  Виктор теперь, как на Аплинском пороге, встал у штурвала. Слышны глуховатые, быстро сказанные команды Баданина: «Правей», «левей»... Вдруг он крикнул - «Видишь? Бакен!»
  Виктор и ответить не успел, как под носом у катера вынырнул белый, без фонаря, бакен, казалось, что судно врежется в него.
  — Левей бери, — спокойно скомандовал Александр Иванович. Но Виктор и без того крутанул резко штурвал влево, и бакен, царапнув борт, остался позади. Оба капитана вздохнули облегченно.
  Шивера кончилась, но стало так темно, что ни вода, ни скорость — ничто не ощущалось.
  — Зря мы... — сказал Виктор, вглядываясь вперед. — Такая густотища! Надо причаливать.
  — Причаливай,— ответил Баданин.
  Катер плавно свернул к берегу и включил прожектор. Александр Иванович вылез на палубу. Его синяя нейлоновая сорочка засверкала в лучах прожектора каким-то неестественным ярким светом. Да еще тут близ берега, когда скорость спала, стало видно, как сплошной белой полосой, будто снег, летит на огонь паденка. Капитан отмахивался от нее рукой, отгонял от лица, чтобы не пропустить близкий, надвигающийся берег.
  Притерлись к какому-то бревну. Привязались. Стало тихо. Тихо и необыкновенно тепло. Вышли на палубу. Александр Иванович, указывая на берег, стал говорить, что здесь не так давно они ремонтировались, когда побили баржу, а ниже, во-он где виден огонек, живет бакенщик.
  — А что шумит? — спросил я, различив только теперь, когда гул от машин схлынул и обнажил наш слух, дальний и неясный рокот.
  — Медвежья шивера, — ответил Виктор. — Ее в такой черноте не стоит проходить. Даже не ее, она-то не страшна. Там, ниже, плохая видимость и очень мало бакенов.
А места здесь, завтра увидите, красотища! Рыбные, кстати. И щука, и окунь... А на шивере хариус в камнях стоит. Может, хоть в Коде удастся порыбачить или за грибками сходить...
  — Там небось и рыбу всю распутали?
  — Да нет, рыбы там много. Если места знать,— ответил он и предложил располагаться на ночлег.
  Спали мы попеременно, так как диванчика в каюте было только два. После трех я уступил место Александру Ивановичу.
  В пять утра, когда серый августовский рассвет развиднел угрюмые, погруженные в туман берега и серую воду,
Александр Иванович поднял голову и спросил меня: «Ну что там?» И тут же начал будить Виктора, который недовольно    заворочался.   «Вставай,    вставай,   надо ехать».
  Наскоро умылись, прогрели двигатель и, разрезая воду, двинулись к середине реки.
  А я, наоборот, отвернувшись от реки, прилег на освободившийся диванчик и стал добирать свой сон. А потом я видел, что и Виктор прилег напротив, оставив у штурвала своего приятеля.
  Когда я окончательно проснулся, было светло. Катер летел вперед, взбивая на воде пену.
  — Что за деревня?— спросил я, указывая на левый берег,  где длинной  полосой вдоль воды  стояли избы.
  — Проспихино, — отвечал Александр Иванович.
  — Проспихино? — переспросил я удивленно.
  — Да. Это деревня Проспихино. А что? Вы здесь бывали?
  — Был, — сказал я, не отрывая глаз от деревни. Я вспомнил тот тихий день, тринадцать лет назад, когда мы вот тут, посреди деревни, у сплавщиков, взяв несколько самых крупных бревен, сколотили плот (скобы были привезены из Москвы) и поплыли вниз, по течению. Я со своей женой и еще двое, из Гидропроекта. Они работали в отделе схем и должны были увидеть, а может, и оценить будущие, проектируемые створы для маячившей тогда в неопределенном будущем Богучанской ГЭС. Мы были молоды, энергичны и бесстрашны... Перед нашим рискованным предприятием...
  Погода еще тогда была хороша.
  Если бы я не знал, какая голубиная, какая нежная бывает здесь погода, так бы и осталось в сегодняшней моей поездке впечатление об Ангаре да Кодинке как серых, как дождливых местах.
  А все просто: тогда был июль, а сейчас к середине подходил август, да еще Красноярский край...
  Так сказали мои капитаны.
  Кодинка сквозь тусклую морось увиделась длинной-предлинной, куда до нее было Зеленому городку в затопленном Падуне...
  Временный городок разросся и в ширину, но в основном в длину, и Александр Иванович со вздохом повторил слышанные мной не раз слова: «Повторяем ошибку Братска». Это мне. А со спящим еще Виктором он сыграл небольшую шутку. На полной скорости он направил катер к пирсу, потом тронул Виктора и сказал: «Бери штурвал». Тот испуганно подскочил, глядя на быстро приближающийся берег, и едва успел включить заднюю скорость. Александр Иванович уже стоял на палубе, занеся концы и посмеиваясь: «Здорово попугал, а?»
  Но никто не торопился выходить на берег. По местному времени было семь часов, и берег, и поселок, и речники все еще спали..
  
---
Сканирование и обработка А. Зарубин