За алмазами - Бурундук

Глава из книги Михаила Одинцова «По Восточной Сибири в геологических партиях»

  Чтобы рассказать о том, как я включился в поиски алмазов с Сибири, я должен вернуться назад, к предвоенным годам. Летом 1939 года после того, как я закончил занятия со студентами (я начал преподавательскую работу на географическом факультете Иркутского педагогического института), я получил предложение Иркутского геолого-разведочного управления выехать на полтора-два месяца на реки Непу и Илимпею (притоки реки Нижней Тунгуски), чтобы проверить заявки на нефть, имевшиеся в управлении. Заявки эти были очень неопределенны, сообщалось в них лишь о том, что в верхнем течении реки Непы, по ручью Хушман, местные охотники встречают на болотах пленки нефти, а основанием для заявки на нефть в долине реки Илимпеи послужил путевой дневник экспедиции сержанта Попова, конца XVIII века.

  Эта экспедиция была организована в 80-х годах XVIII столетия для приискания в центральной части Сибири мест, пригодных для заселения русскими крестьянами, т. е. для сельского хозяйства. Экспедиция отправилась из Вилюйского острога с реки Вилюй в Якутии на юго-запад, чтобы выйти в Енисейск, через бассейны рек Нижней и Подкаменной Тунгусок. Начальником экспедиции был назначен присланный из Петербурга гвардии сержант Попов, в ее состав входило несколько геодезистов, один или два «рудознатца» и служилые казаки. Экспедиция выполнила намеченный маршрут, прошла от Вилюйска до Енисейска, а путевой дневник ее начальника, сержанта Попова, был опубликован в Якутске в 1916 году в книге «Акты архивов Якутской области» среди документов XVII и XVIII веков о походах казачьих отрядов. Сам дневник экспедиции был написан очень увлекательно, он читался как приключенческий роман. Попов посетил такие районы Сибири, где еще ни разу не было русских. Он встречал эвенкийские (тунгусские, как их звали тогда) племена, жившие в условиях нетронутого родового быта. Неоднократно эвенкийские воины, в деревянных «кувяках» (панцирях) с раскрашенными лицами, с копьями и луками, с угрозами окружали экспедицию, но до боевых столкновений дело не доходило, Попов подарками и угощением склонял к миру князьков и старейшин, вел меновую торговлю и мирно прошел длинный и тяжелый путь через тайгу. В путевом дневнике он отметил: «по р. Илимпее в нескольких утесах видели каменное масло». Где были эти утесы и что представляло собой отмеченное им «каменное масло», Попов в дневнике не сообщал. Это упоминание о «каменном масле» (так в XVIII веке называли иногда нефть) и послужило заявкой на нефть на Илимпее.

      Я выехал сначала на реку Непу с коллектором-студентом географического факультета Дмитрием Ивановичем Марковым. Добравшись до села Маркове на реке Лене пароходом (Маркове было родным селом Дмитрия Ивановича), мы наняли в колхозе лошадей и через тайгу, кое-где по тропам, а где и без троп, отправились с вьюками в селение Токму, в вершину реки Непы. Нам нужно было пройти через тайгу километров 180, пересекая истоки Нижней Тунгуски.

      Забегая вперед скажу, что я отправился проверять заявку на нефть в самом нефтеносном районе Восточной Сибири. Много позже, уже после окончания Великой Отечественной войны, здесь, у села Маркове, в верховьях Непы и в других пунктах были открыты буровыми скважинами на глубине 1600-1800 м от поверхности земли скопления нефти и горючего газа. Мы же, к стыду своему, ничего не нашли. Да и то сказать, снаряжены мы были очень поверхностно, без какой-либо аппаратуры, и в задачу нашу входило найти ручей Хушман (или Гусман), в окружающих его болотах поискать нефтяные пленки, а если таковые будут найдены — взять пробы воды с   этими нефтяными пленками. По существу, нужно было бы посылать партию с заданием провести поиски с опробованием на прилегающей площади, но времени оставалось только добраться до ключа Хушман, осмотреть его и отправляться на Илимпею, а "до нее от вершины Непы было еще около 1000 км!

     Без особенных приключений добрались мы с Марковым до поселка Токма. В нем было 10—12 домов жили в нем и русские, и эвенки, занимались охотой и   рыбной ловлей. Они держали и лошадей, и оленей, для лошадей засевали гектаров 10 — 15 овса и ячменя, около домов держали небольшие огороды. Сельского хозяйства не вели - жили от тайги и от реки. В 4-5 км от Токмы располагалось чисто эвенкийское стойбище Ходолкит. Жители его занимались оленеводством и охотой, вместе с Токмой образовывали один колхоз - промысловую артель. Нас с Марковым   встретили радушно, в северной тайге все бывают рады новому человеку. Колхоз выделил нам двух рабочих проводников — опытного охотника-эвенка средних лет Григория Самсоновича Апкина и молодого паренька - эвенка Андрея гребцом на лодку, две большие лодки-берестянки (одну из них мы купили). Вчетвером на берестяных лодках (о таких я только читал в романах Ф. Купера) мы отправились вверх по Непе к ключу Хушман. Григорий Самсонович знал этот ключ, охотился на нем, но никогда не замечал ни по ключу, ни в болотинах вокруг него никаких нефтяных пленок.

  Я плыл в берестянке с Григорием Самсоновичем, на другой лодке плыли Марков с Андреем. В обе лодки была сложена наша нехитрая поклажа — палатка, спальные мешки, сухари, чай, сахар, немного консервов, посуда. Берестянка — легкая лодочка с невысокими бортами и округленным дном. Остов ее смонтирован из лучинок, только шпангоуты — из более толстых искривленных корней, да по дну, от шпангоута к шпангоуту, проходит несколько тонких брусков. Этот остов обтянут пластинами бересты, сшитыми между собой тонкими расщепленными ветками кедра или тальника, все швы обмазаны серой, которая вытапливается из лиственничной смолы. Плавать на берестянке — искусство, которым не сразу овладеешь. Это очень верткая и непрочная лодочка. Стоять в ней могут только привычные с малолетства эвенки или русские охотники, выросшие среди эвенков. В твердой обуви — сапогах, рабочих башмаках — плавать в берестянке не рекомендуется, можно легко проломить ногой дно или борта. К берегу нельзя приставать носом, его легко сломать или порвать в нем бересту. Берестянка пристает к берегу бортом, путник привязывает ее к траве и одним движением, гибко поднявшись на ноги и не прикасаясь к бортам, выскальзывает на берег. Движется берестянка тонкими длинными двухлопастными веслами-черпалками. Они же могут служить при нужде шестами — только нужно быть осторожным, чтобы не сломать весло. Но скользит берестянка по воде с громадной скоростью. Наши берестянки поднимали каждая двух человек и килограммов 100 груза и под двумя веслами шли, как моторные лодки. Пришлось нам с Марковым переобуться в сары — сшитые из ровдуги (сыромятной оленьей кожи) легкие сапожки (вернее, кожаные чулки) до половины голени.

  Я впервые столкнулся с замечательным северным народом — эвенками, прирожденными охотниками-следопытами нашей северной тайги. Это очень честный и добродушный народ, доброжелательный к нам, геологам, и вообще к людям, которые впервые попадают в северную тайгу. Все стараются тебе помочь, посоветовать, рассказать о своей жизни. В Ходолките я попробовал и северных лакомств, из которых мне особенно понравилось густое, как сливки, оленье молоко. Чай с оленьим молоком был очень вкусен, а взбитое с ягодами оленье молоко — просто объеденье! В чумах (по-эвенкийски — джу) было чисто и опрятно. Для обеда хозяйка накрывала низенький столик, похожий на кукольный, все садились вокруг него на оленьи шкуры, поджав под себя ноги, каждому давали тарелку, кружку, ложку (правда, помыв посуду прежде чем подать ее на стол, хозяйка чисто вытирала ее подолом своей широкой и длинной ситцевой юбки).

  Мы благополучно добрались до ключа Хушман, но, увы! Сколько ни лазили по его долине, не нашли ни одной нефтяной пленки! Я описал встреченные по дороге обнажения. В одном из них, образованных крутой, но небольшой складкой горных пород, на поверхность земли выбегали соленые ключи. Здесь я обнаружил выход темно-серых, почти черных известняков, издававших при ударе молотком запах сероводорода. Такие черные «вонючие» (как их обозначают геологи) известняки или песчаники бывают пропитаны битумом (органическим веществом нефтяного рода) и служат иногда показателем нефтеносности породы.

  Возвращаясь по Непе обратно, я решил завернуть еще в ее большой приток, речку Чамбета, долина которого подходила к горам, видневшимся не очень далеко. Там мы рассчитывали найти обнажения горных пород и поискать среди них какие-нибудь признаки нефтеносности района. Мы свернули в речку Чамбета и поплыли вверх по ней. Описали несколько обнажений горных пород, но ничего интересного не нашли.

  Эвенки, населявшие вершину Непы, уже очень обрусели. Они носили русские фамилии — Апкины, Красноштановы, Коненкины, в их быту появилось много заимствованного от русских соседей — вплоть до огородов, они держали и немного лошадей и коров и умели с ними обращаться. Многие, почти все, имели и русские избы, хотя, кочуя с оленями летом или уходя поздней осенью на добычу пушнины, жили в джу (чумах).

   Недалеко от стойбища Ходолкит была обширная поляна, окруженная высокими лиственницами и елями. Я заметил, что эвенки как-то избегают ее. Из расспросов я узнал, что с ней у непских эвенков связано тяжелое историческое предание. Роды, населявшие Непу, имели старую племенную вражду с эвенкийскими родами с реки Илима. На поляне было главное родовое стойбище. И однажды илимские эвенки пришли военным походом на Непу (это было еще до прихода русских), окружили стойбище и разгромили его. Мужчины были перебиты, а женщины и дети со стадами оленей были захвачены и уведены на Илим. Прошло около 300 лет с той поры, но память об этом кровавом эпизоде еще жила в народе.

   Работы на Непе были закончены, надо было отправляться на Илимпею. Мы рассчитались с колхозом, распрощались с Григорием и Андреем и вдвоем с Марковым отправились на берестянке вниз по Непе в село Ику (400 км по реке), откуда была уже конная дорога на Нижнюю Тунгуску, в село Преображенку. Это большое русское село было до революции волостным центром.

   Река Непа была пустынной, безлюдной, но богатой. На реке и по озерам в прибрежных болотах водились утки, местами гнездились и журавли, и гуси, в прибрежных лесах было много глухарей и рябчиков. Изредка пролетал, тяжело взмахивая крыльями, или парил высоко в небе темно-сизый таежный орел («кирэн» — по-эвенкийски), или орлан-белохвост, питающийся рыбой. До этого я еще никогда не видел нашего сибирского таежного орла.

  Не очень часто, но местами к реке подходили коренные берега, дававшие скальные обнажения горных пород. Надо сказать, что в те времена в этих местах на Непе не был еще ни один геолог до нас и все наблюдения, которые мы вели, были новыми. Горные породы, которые мы наблюдали и описывали, были такими же, как на Илиме и на Лене, и залегали в том же порядке. Я убедился, что геологическое строение этого района аналогично геологическому строению Ангаро-Илимской площади. Но были некоторые различия. Очень часто осадочные породы были смяты в узкие круглые складки и разбиты разломами. В таких местах из трещин известняков выбегали соленые ключи. Особенно много было их в районе села Ики, конечного пункта нашего речного маршрута. Добравшись до Ики, мы наняли в колхозе верховых и вьючных лошадей и переехали в Преображенку, а уже оттуда, устроившись на большую грузовую лодку, поплыли по Нижней Тунгуске в Ербогачен, районный центр самого северного Катангского района Иркутской области.

  Отсюда нужно было направляться на уже недалекую Илимпею — около 150 км или немного больше через тайгу. Вот здесь вышла задержка — идти нужно было оленьим караваном, в районном центре оленей не было, а колхозники кочевых эвенкийских колхозов пасли оленей по ягельникам, ловили и солили рыбу и в районный центр не выходили, ведь было известно, что к охоте товар завезут позднее, а спирту уже давно не привозили, и его нет в магазинах. Пришлось сидеть в Ербогачене и ждать возможности попасть на Илимпею. Подходил сентябрь. Маркову нужно было возвращаться в Иркутск на учебу. Ему находился и попутчик — доцент университета. П. Ф. Попов, экономгеограф по специальности, в каникулярное время проводивший исследования по экономике своеобразного северно-промыслового Катангского района, где еще преобладало кочевое эвенкийское население. Я решил отпустить Д. И. Маркова вместе с Поповым в Иркутск и ехать на Илимпею один — кстати, и оленей в этом случае надо было меньше. Обычным порядком, «приписавшись» к почте, Д. И. Марков и П. Ф. Попов отправились на Лену, до которой было 650 км. Там они сядут на пароход.

  А мне попались попутные олени. В Ербогачен пришел по каким-то делам Иннокентий Владимирович Монго с женой. С ними были 15 вьючных и верховых оленей. Он направлялся к своему колхозу, кочевавшему недалеко от Илимпеи, по реке Средней Кочеме. Он согласился отвезти меня на Илимпею, в факторию Тунор. С ним я и вышел в маршрут в первых числах сентября. Езда с оленьим вьючным караваном летом — очень своеобразное занятие. Вьючный олень поднимает на спине вьюк в 20 — 25 кг весом. Груз должен быть упакован компактно и строго уравновешен. Он кладется на вьючное седло — рогульку строго на лопатки оленя и притягивается к нему ременной подпругой. Груз не должен скатываться на середину спины, у оленя слабый хребет. Верховые олени — наиболее крупные и крепкие холощеные быки (учаки, или учэги) — могут нести всадника тоже строго на лопатках. Боже упаси съехать на спину оленя — можно сломать ему хребет. Верховое седло, обшитое оленьей шкурой, с таким же потником притягивается подпругой к лопаткам оленя, а всадник должен с земли закинуть на него одну ногу и, опираясь на посох, скользящим движением сесть в седло. Эвенки — малорослые и поджарые люди, усевшись в седло, они спокойно едут часами. Стремян у эвенкийского седла нет — ноги находятся на весу, их надо прижимать к бокам животного. При езде всадник опирается о землю посохом, что помогает ему удерживать равновесие, когда олень передергивает шкурой, которая ходит на нем совершенно свободе. Иннокентий выделил мне самого крупного и крепкого учака и дал наставление, как садиться на оленя и как ехать на нем. Но такая езда мне не пришлась по вкусу. Садиться надо, как на хрустальный стул, мои длинные ноги цеплялись за кусты и колоды, а если поджать их — скоро начинали ныть колени. После некоторых опытов я предпочел идти пешком. Олений караван делает 25—30 км в день, и мне пройти такое расстояние было не трудно. Но зато я не был привязан к оленю, мог отстать от каравана, описывая обнажения, свернуть в сторону и осмотреть то, что меня заинтересовало, или обогнать караван и в удобном месте присесть отдохнуть.

  Эвенки северной части Катангского района менее обрусели, чем эвенки Непы. Они сохранили как фамилии свои родовые наименования — Монго, Сычегир, Чапогир, Куркогир, и далеко не все взрослые свободно владели русским языком. Жили среди них бывший родовой князек, теперь колхозник, Петр Владимирович Сычегир и родовой шаман Иван Викторович. Оба были грамотны и отлично говорили по-русски. Иннокентий Монго тоже был грамотен, читал газеты, он недавно демобилизовался из Красной Армии (служил пулеметчиком под Владивостоком) и свободно говорил по-русски. Жена его понимала русский язык, но говорила мало и неохотно. Эвенкийские женщины при посторонних вообще неразговорчивы (впрочем, бывают и исключения). Но на перекочевках, на «аргише», главный труд выпадал на долю женщины. Она вьючила оленей и собирала их в связку, она же и вела эту вереницу вьючных животных, которые то цепляются за кусты и колоды, то перепутываются между собой, и все эти «мелкие недоразумения» она же и ликвидировала. А на привале она варит пищу, раскладывает вещи и из нарубленных мужчиной жердей делает чум. Мужчина же садится на оседланного женой верхового оленя, берет в руки пальму — длинный и тяжелый острый нож, насаженный на рукоять — палку в рост человека, — и едет впереди. Он выбирает путь и, не сходя обычно с седла, пальмой разрубает, если это нужно, густой кустарник и чащу, чтобы прошла связка оленей, которую ведет за ним следом жена. А если путь идет по тропе, то и этой работы у него нет. Ребятишки побольше, которые уже могут держаться на олене, едут, как и взрослые, верхом. Грудные дети, завернутые в пеленки и в ровдужные конверты с сухим мхом, укладываются во вьючные короба — потакули, набитые сухим мхом, и так и едут в связке на вьючном олене.

  По маршруту из Ербогачена на Илимпею я наблюдал уже другую геологическую обстановку. Исчезли морские лагунные осадочные породы раннепалеозойского возраста, редко встречались более молодые угленосные отложения. Их место заняли вулканические породы—вулканические туфы и брекчии, образованные выбросами вулканического пепла и вулканических бомб, пронизанные жилами черных сибирских траппов, голубого кальцита, с стяжениями кремния, халцедона и цветных лучистых по строению минералов — цеолитов.

Тайга была богата птицей - часто попадались рябчики и глухари, но мы были обеспечены мясными консервами, и не было необходимости охотиться четыре собаки Иннокентия Монго шныряли по тайге изредка показываясь около оленьего каравана, а вот крупного зверя—медведя или сохатого не попадалось. Через пять дней мы вышли на Илимпею, на факторию Тунор (севернее 62° с. ш.). Здесь жил заведующий факторией от Интегралсоюза - северной кооперации. Б большом рубленном из хорошего леса доме был магазин и его квартира, отдельные постройки — склад товаров, изба для приезжих и баня. Был и медпункт, который работал только осенью, во время охотничьего сезона. Летом эвенки, преимущественно из рода Монго, кочевали с оленями по тайге. Поздней осенью они выйдут на факторию, наберут боеприпасов и продуктов (соли, сахару, чаю, круп, муки) и отправятся снова в тайгу, уже по снегу за пушниной. На, мое счастье, на факторию, как раз в эти дни, заехал уже немолодой эвенк Евгений Монго по каким-то делам, и я подрядил его сделать со мной маршрут по Илимпее в лодках-берестянках, так что здесь я не терял времени на ожидание. Помывшись в бане и крепко попарившись (русская баня прочно вошла в быт эвенков), мы на двух маленьких берестянках вдвоем отплыли по Илимпее вниз. Я намерен был сделать маршрут километров на 100—120; судя по дневнику гвардии сержанта Попова, он был на Илимпее именно в этой части ее долины.

  Долина Илимпеи, да и сама река резко отличалась от других виденных мной речек бассейна Нижней Тунгуски. Те медленно текли в широких заболоченных долинах, очень редко к реке подходили скалистые обрывы, реки для геолога были скучными. Совсем не такой предстала передо мной Илимпея. Быстро бежала река с переката на перекат, вплотную к ней подходили горы, которые давали скалистые обрывы, обнажавшие разнообразные горные породы, слагающие берега Илимпеи. Работы геологической хоть отбавляй, маршрут по реке был интересный.

  Я не уставал любоваться артистизмом, с которым Монго управлял своей маленькой, верткой берестянкой, рассчитанной на одного человека. Рыба в реке была отборная — хариус, ленок, таймень, крупный сиг, тогда как в самой Тунгуске и других ее притоках — щука, окунь, елец, сорожинка — сорная рыба. Поэтому вместо двухлопастного весла у него был длинный гибкий шест с трезубцем на одном конце — острога. Ей он и греб, и, если нужно, отталкивался от дна (тупым концом рукоятки), то и дело гибким плавным движением вставая на ноги в своей верткой лодочке так, что она даже не покачивалась. Вот он обращается ко мне: «А надо бы заколоть рыбки на обед»,— поднимается на ноги и швыряет острогу вперед лодки в глубокое улово. Острога вся скрывается под водой, затем выныривает — на зубьях ее большой сиг.

   Шел сентябрь, утка была уже на крыле, на нас то и дело налетали утиные стайки. Я хватал свою двухстволку, палил дуплетом в стаю, иногда сбивал утку, нередко промахивался. Если к обеду не было у нас убитых уток, Евгений спокойно говорил: «А надо добыть утку на обед. Следующую стаю не стреляй!» — и придвигал к себе свое ружьишко — старенький одноствольный дробовичок 32-го калибра, с затвором берданки, во многих местах перевязанный ремешками и проволочками. Налетала стая уток, Евгений поднимал ружье, говоря: «Которая тут пожирнее будет? Вот эта, наверное!» Хлопал негромкий выстрел, намеченная им птица кувырком летела в воду.

  Геология берегов Илимпеи была захватывающе интересна. В толщах вулканических туфов и туфо-брекчий появлялись прослои лавы, местами видны были в береговых утесах и небольшие вулканические каналы с лавовыми брекчиями. Особенно интересны были многочисленные проявления руд. Они представлены жилами магнитного железняка различной мощности, жилами кварц-кальцит-цеолитового состава с многочисленными включениями сульфидных минералов — пирита и халькопирита. В толщах брекчий, местами на большие расстояния, тянулись горизонты, в которых густо сидели гнезда пирита и халькопирита величиной с конскую голову и меньше, соединенные между собой тонкими прожилками руды, в лавовых потоках—гнезда крупных кристаллов прозрачного двупреломляющего кальцита.

  По берегам среди обломков сибирских траппов встречались крупные, по кубометру и более, глыбы магнетита, снесенные, очевидно, водой из больших рудных месторождений. Особенно много их было около устья реки Хошо, а сульфидные руды были особенно обильны в утесах около устья реки Дюкунны. Наши берестянки заметно оседали в воду под грузом геологических образцов.

  Очень немного геологов было здесь до меня. Несколькими годами ранее реку Илимпею посетил ленинградец Владимир Степанович Соболев, изучавший сибирские траппы и опубликовавший часть своих наблюдений. С этими публикациями я был знаком.

  Но вот никаких следов «горного масла» (нефти) не попадалось. Лишь в некоторых скалах встречались слегка рыжеватые высохшие потеки какого-то вещества минерального происхождения, которые, однако, не имели на вид ничего общего с нефтяными битумами.

  Но осень надвигалась. По утрам у берегов и в тихих заводях уже появлялся тонкий ледок. Пора было возвращаться. Что же дал мне маршрут по Илимпее? Я попал здесь во внутренние районы Тунгусской вулканической области, где ярко выражены были проявления древнего вулканического процесса, прорыва к земной поверхности глубинной базальтовой магмы с обильным и своеобразным оруденением. Обдумывая свои наблюдения, я приходил к убеждению, что виденное мной исключительно похоже на геологическую обстановку Южной Африки с долеритами Карру, такими же, как сибирские траппы, с оруденением, напоминающим оруденение вулканического комплекса Бушевельд в Южной Африке. Наблюдавшиеся мной остатки вулканических каналов говорили о том, что здесь земная кора легко прорывается глубинными магмами. Но Южная Африка не только рудная, но и алмазоносная провинция, следовательно, здесь можно вполне ожидать и алмазные месторождения. Таков был ход моих мыслей. С этим багажом я и отправился в обратный путь в Иркутск.

   Вернувшись с Евгением Монго на Тунор, я сразу же нашел и попутный транспорт. Илимпейские эвенки  отправляли в Ербогачен группу ребятишек—учеников (шесть-семь мальчиков) в школу-интернат. Их сопровождала старуха эвенкийка, она и была старшей в караване, с караваном шел и оленевод, средних лет эвенк с женой. Мне выделили трех вьючных оленей под пожитки и геологические образцы, и я отправился в обратный путь. По-русски хорошо говорили только старуха да ребятишки. Я знал уже много эвенкийских слов, мог вести несложный обиходный разговор. На этот раз мы торопились, делали длинные переходы, и моя выносливость в ходьбе подверглась серьезному испытанию, которое я, хотя и с трудом, но выдержал. Знал бы я, какое мучительное путешествие ожидает меня впереди.

   Вышли мы к Ербогачену, и я заторопился на Лену. Нужно было выйти на нее до конца навигации, пока еще идут пароходы, иначе возвращение в Иркутск откладывалось на неопределенный срок. Оказалось, что за несколько дней до моего возвращения в Ербогачене приземлялись первые в этом краю гидросамолеты. Аэрофлот намеревался проложить авиалинию в этот отдаленный северный района и два гидросамолета прилетали на разведку трассы. Улетая, они захватили пассажиров в Киренск на Лене, но я к ним опоздал. Делать нечего, «приписался» я к почте, сдал на почту же геологические образцы с илимпейского маршрута и свой скудный багаж и отправился почтовыми лошадьми на расстояние в 650 км до села Чечуйск на Лене (в 30 — 40 км ниже районного центра, пристани пароходов и организующегося аэропорта Киренск).

   Я уже много ездил верхом, путешествие меня не пугало, но оказалось очень трудным. Одно дело — ехать день за днем на своей привычной лошади, в своем седле, отдыхая по ночам, и совсем другое — делать в сутки 100 — 120 км на сменных лошадях, каждый раз на новой лошади и в другом седле. Через 30—40 км менялись лошади с ямщиками, и только почтальон и я не менялись. Ночлегов почти не было. Почта шла круглые сутки, на остановках только пили чай, да иногда урывками спали. У почтальона было хоть свое постоянное, освоенное им седло, а я, выехав на Лену, готов был, как говорится, «лаять на седла» — так мне надоела эта мучительная гонка на 650 км. В Чечуйске ждала новая неприятность: последние пароходы шли перегруженные, не останавливаясь, и пассажиров не брали. А у меня был багаж — геологические образцы, спальник, палатка. Пришлось «брать на абордаж» пароход прямо на реке. Договорился я с местным жителем вывезти меня с вещами на лодке на фарватер реки поджидать проходящий пароход еще по утреннему туману. Вот идет грузовой пароход с пассажирской баржей. Шкипер машет кулаком и ругается, запрещая садиться. Но мы подгребли к борту, покидали вещи на баржу, я залез на борт, лодка отвалила. Пусть шкипер ругается, все равно в воду не сбросит! Собрал я в кучу свой багаж, оплатил шкиперу свой проезд до пристани Усть-Кут, откуда шла дорога на Ангару, не обращая внимания на его ворчание по поводу нарушения мной правил посадки, и пошел знакомиться с обстановкой. Оказалось, что на второй барже было много таких же «бродяг», как я: с мамских слюдяных месторождений ехала группа геологов-слюдяников, с низовьев Лены — группа изыскателей управления  Главсевморпути, одетых в морскую форму. Они в дороге объединились в одну компанию, куда охотно приняли и меня. Теперь можно было ехать спокойно, если не считать мелких дорожных приключений. На Ангаре тоже была трудная посадка — очень уж много пассажиров рвалось на последние пароходы. Изыскатели Главсевморпути в форме и с оружием «законвоировали» нас, штатских геологов, привели на пароход «Лейтенант Шмидт» и разместили в теплом трюме под видом арестантов. Таким образом добрался я до Иркутска. Сдал отчет о выполненном маршруте и одновременно подал в Восточно-Сибирский геолого-разведочный трест докладную записку, в которой рекомендовал бассейн Нижней Тунгуски, и в частности реку Илимпею, как перспективный для поисков алмазов и металлических руд.

  Анализы рудных образцов с Илимпеи показали присутствие в них платины, никеля, меди и, совершенно неожиданно для базальтовых пород, — золота.

  Сходство с Южной Африкой подтверждалось. Но уже шла полным ходом вторая мировая война в Европе, и геологическая служба была нацелена на поиски: и разведку месторождений минерального сырья, нужных промышленности сегодня, вблизи действующих предприятий. Мне пришлось примириться с тем, что мои предложения о поисках алмазов в северных районах Сибирской платформы откладываются до лучших дней, и заняться тем, что требовалось сегодня. Но, мысль о возможной и вероятной алмазоносностн посещенных мной районов не оставляла меня. Я искал и читал литературу по геологии Южной Африки (ее было у нас не очень много!) и укреплялся в своих предположениях. Я и не знал, и не мог знать, что почти одновременно профессор Владимир Степанович Соболев из Ленинграда, который побывал на Илимпее и в смежных с ней районах за несколько лет до меня, передал в 1940 году в Комитет по делам геологии (тогда Министерства геологии не было) обширную докладную записку, в которой обосновал перспективность на алмазы той же территории. Записка В. С. Соболева лежала в Комитете, и его предложения также ждали «лучших дней».

   ...Зима 1946—1947 года ушла на организационные хлопоты, и летом 1947 года поисковая алмазная экспедиция (Тунгусская) была скомплектована. В ее состав вошли геологи управления Владимир Борисович Белов, Григорий Хаимович Файнштейн, Сергей Никифорович Соколов, Павел Петрович Середкин, Владимир Владимирович Алексеев — по преимуществу молодые геологи, недавно демобилизованные из армии (Белов, Файнштейн, Алексеев). Кроме того, в работах приняли участие ассистентки университета Минна Семеновна Бабкова и Анна Петровна Труфанова (окончившие университет в 1946 году), кое-кто из студентов университета (Анатолий Гаврилович Золотарев, Анна Андриановна Орлова и другие), молодой инженер-обогатитель Паулер, физик-рентгенолог П. Е. Дорофеев, минералог Ида Леонтьевна Кривенкова. Экспедиции был дан самолет По-2 с пилотом, майором морской авиации в отставке Иннокентием Трофимовичем Куницыным. Иннокентий Трофимович вышел в отставку по болезни — язве желудка. Был же он отчаянно смелым, но одновременно расчетливым и искусным пилотом-истребителем, на боевом счету которого не один сбитый в годы Великой Отечественной войны немецко-фашистский самолет. Во главе экспедиции стоял Иннокентий Иванович Сафьянников, уроженец села Преображенки на Нижней Тунгуске, опытный хозяйственник и организатор, хорошо знавший наш север и условия работы на нем. Я занимал должность технического руководителя экспедиции, объединяя в своем лице главного инженера и старшего геолога.

  В первый же год работ было решено охватить поисками возможно более широкую площадь, имея в виду по результатам этих работ наметить детализацию поисков на участках, которые окажутся наиболее перспективными.

  Много времени заняла доставка обильного груза экспедиции к месту работ — сплав по Ангаре, затем по Лене, переваливание его на лошадях на Нижнюю Тунгуску и сплав по Нижней Тунгуске. По этой причине тяжелые работы с наработкой и обогащением галечников решили сконцентрировать в возможно более доступных перспективных местах, поближе к Нижней Тунгуске, единственной транспортной артерии района. Такие участки нашлись по долинам речек Большой и Малой Еремы; в бортах этих долин залегали галечники, подобные тем, в которых находили алмазы в Приуралье.

  Лишь в середине лета 1947 года экспедиция развернула поисковые работы, но не в полном соответствии с проектом. Несмотря на все усилия, мы не смогли получить в Москве своевременно рентгеновской аппаратуры, механических грохотов для просеивания проб, кое-что пришлось делать кустарно на месте. Но работы начались. Я со своим небольшим контрольным отрядом побывал на участках, где шло крупнообъемное опробование галечников: на участке Синий Хребтик, по реке Малой Ереме, и на участке Чайка, по реке Большой Ереме, у впадения в нее притока, реки Чайки, поднялся по Малой Ереме до ее вершины, где она вытекает из глубокого озера Сеган, лежащего между трапповыми хребтами.

  Мой отряд состоял из меня, сына Кости, теперь уже почти взрослого школьника-старшеклассника, студентки геологической специальности университета практикантки Веры Лукьяновны Сиденко и юноши, окончившего среднюю школу, Саши Медницкого.

  Галечники я осмотрел, они были плохо сортированные, глинистые, с прослоями песков, ожелезненные — на Урале именно такие галечники алмазоносны. Но есть в них алмазы или нет — оставалось загадкой. Для помощи нам и консультации из ВИМса прибыл геолог В. А. Ружицкий с женой-минералогом, а также инженер-обогатитель, он же рентгенолог М. Н. Богословский, но они мало чем могли нам помочь — район был совсем не тот, что в Приуралье. База экспедиции разместилась в селе Ереме, между устьями рек Большой и Малой Еремы. На базе постоянно хозяйничал наш заместитель начальника экспедиции Петр Иванович Куницын — хлопотливый, хозяйственный и чрезвычайно добродушный человек. Он буквально не щадил себя, своего здоровья и времени для того, чтобы по возможности обеспечить геолого-поисковые отряды как можно лучше в трудных северных условиях.

   Здесь на севере с половины июня и до начала июля были белые ночи — в 12 часов ночи можно было читать книгу, но зато и мошка и комары не давали покоя нам все 24 часа в сутки. Мы с нетерпением ждали» когда же установятся нормальные ночи с ночной темнотой и прохладой. А днем, даже при солнце, небо было бледно-голубым, а не синим.

   С Иннокентием Трофимовичем Куницыным я проделал несколько полетов над площадью поисков, осмотрел ее сверху, с воздуха,— такие, как их называют аэровизуальные полеты-обзоры помогают понять геологическое строение района. Я собрался вылететь затем в круговой маршрут на фактории Вановара, Стрелка Чуни, чтобы встретиться с С. Н. Соколовым, Г. X. Файнштейном и В. В. Алексеевым и узнать, как идут дела у них, а затем переброситься на реку Илимпею к В. Б. Белову.

  Мы пересекли водораздел между Нижней и Подкаменной Тунгусками, сели в Вановаре, подняв облако пыли над огородом, и стали планировать, что делать дальше. По рации на почте связались с факторией Стрелка Чуни и узнали, что Файнштейн и Алексеев уже там. Решили, что Вера Сиденко с Костей и Сашей Медницким выйдут с оленьим караваном геологическим маршрутом по тропе на Стрелку (200 км), я вылечу туда же немедленно и поработаю с Файштейном и Алексеевым, поджидая отряд Сиденко. Иннокентий Трофимович Куницын, забросив меня на Стрелку, вернется в Вановару, заберет И. И. Сафьянникова и доставит его на базу экспедиции, а затем через Вановару прилетит на Стрелку Чуни и оттуда перебросит мой отрядик на Илимпею к В. Б. Белову. Таким образом, осуществится мой план — за лето осмотреть всю площадь поисков и побывать во всех поисковых партиях.

  7 августа ранним утром Иннокентий Трофимович и я пошли к самолету. Загрузили его, взяв с собой запасные канистры с бензином, чтобы заправить самолет в Стрелке на обратный рейс до Вановары, и отправились в полет. Самолет был открытый — на переднем сидении пилот, на заднем пассажир (или летнаб), и сюда же сгрузился багаж. Пассажирское место отделялось от летчика плексигласовым щитком, но мы с Куницыным протянули между сидениями пассажира и пилота резиновый шланг — для переговоров в воздухе.

  Собираясь занять свое место, я получил от Иннокентия Трофимовича замечание за то, что попытался влезть в самолет справа. Оказывается, по летному этикету, нужно это делать только слева, как садишься верхом на коня. На заднем сиденье с багажом было тесно, особенно мешали канистры с бензином, уложенные в ногах, но приходилось терпеть. По расчету времени и скорости полета 200 км расстояния между Вановарой и Стрелкой мы должны были покрыть за два часа, и почти посреди маршрута было предполагаемое место падения Тунгусского метеорита — эпицентр грандиозного взрыва в атмосфере.

  Вылетели мы благополучно, шли по проложенному курсу на высоте около 600 м — наиболее удобная высота для аэровизуального полета. Я отмечал на своей карте-миллионке пройденный путь, наносил на нее видимые мне сверху обнажения горных пород, детали рельефа — словом, вел обычную работу воздушного геолога. Вот и место падения метеорита — обширная заболоченная котловина с радиально поваленным, полусгнившим лесом, так и не прикрытым более молодой порослью. По моей просьбе Иннокентий Трофимович снизил высоту полета до 200 м, дал несколько кругов — мы жадно вглядывались в местность, но ничего интересного увидеть не смогли. Поднялись снова на 600 — 800 м, легли на курс. Сличив карту с местностью, я определил, что мы пролетаем над вершиной реки Корды и в полете находимся один час. «Мы над Кордой,— сказал я Куницыну, — примерно, через час должны подлетать к Стрелке». Он взглянул на свой планшет, на часы и ответил: «Да! Примерно так и у меня выходит!» Только мы обменялись этими фразами — вдруг в моторе что-то оглушительно затрещало, самолет затрясло, что-то черное мелькнуло в воздухе, а затем мотор выключился (его выключил пилот), и мы в тишине стали быстро терять высоту. Я не понял, что произошло, мне показалось, что у мотора оторвались левые цилиндры, но почему тогда мы не горим? «Что случилось? — спросил я Иннокентия Трофимовича, — садимся в тайгу?» Полная тишина в воздухе делала теперь лишним переговорное устройство «Да! Без винта лететь нельзя! Посмотри назад вон наш винт падает!» — и он перевел самолет в пологое пике. Я оглянулся: далеко сзади, еще продолжая вращаться, падал в тайгу наш пропеллер! А земля довольно быстро приближалась, из зелени молодого леса, как штыки, поднимались голые вершины  сухих лиственниц. Иннокентию Трофимовичу некогда было объяснять мне свои маневры. Он скользнул в пике чтобы нагнать скорость и не потерять управление   самолетом. Я в то время, не понимая его маневра, решил, что мы так и врежемся в тайгу. Черт возьми! Я не хочу, чтобы канистры с бензином при ударе переломали мне ноги! Я решительно распинал их по углам, поджал под себя (под сиденье) ноги и перевел кобуру с револьвером, сбившуюся за спину, к себе на живот. «Сломаю ноги—придется стреляться, — подумал я, — со сломанной ногой из тайги не выйдешь!» Но тут Иннокентий Трофимович перевел самолет на горизонтальный полет, повернул немного влево, мы скользнули над долиной небольшого ручья, сели на его кромку, немного прокатились и остановились, наехав на большой муравейник. С минуту или больше сидели мы на своих местах, переживая уже минувшую опасность, затем вылезли из самолета. «Ну, кто из нас в сорочке родился? Ты или я? Или оба?» — спросил меня Иннокентий Трофимович. Бедный! В сорочке, видимо, родился я — не прошло и года, как он погиб на севере, попав в полете в снежный ураган.

  Что же случилось? Оказалось, что в полете отломился носок вала, на который крепится пропеллер самолета, и винт улетел у нас через левую плоскость. Хорошо, что он не рубанул по ней, если бы это случилось, нам бы так благополучно не сесть! Внутри свежего излома ясно виднелась внутренняя раковина. Заводской дефект! Покачали мы головами, составили акт, в котором изложили суть происшествия, я тщательно сфотографировал крупным планом излом вала, общий вид самолета, который остался совершенно целым. Мы собрали продукты из неприкосновенного бортового запаса и из моего рюкзака. Оружия у нас было достаточно — у меня наган, у Куницына ТТ армейский и у меня еще двухстволка 20-го калибра. Натянули на самолет чехлы, сориентировались по карте, нанесли на нее возможно точнее точку посадки самолета, определили, под каким азимутом нам следует идти, чтобы скорее выйти на большую оленью дорогу, соединяющую Вановару со Стрелкой Чуни, — и двинулись в путь. Конечно, спальные мешки остались в самолете, тащить их на себе было бы слишком тяжело.

  Вершина Корды представляла собой цепь глубоких и широких озер, разделенных заболоченными перемычками, по которым медленно сбегали ручейки. По такой перемычке, щупая болото длинными палками, чтобы не угодить в улово, мы перешли Корду. Масса диких уток была тут, и они совершенно не боялись людей. Мы махали на них палками, чтобы не наступить, но уступали нам дорогу они не больше, чем на два шага. Перешли мы Корду, и на берегу большого озера нам попался сухой песчаный бугорок, заросший чистой сосной. Смеркалось, решили ночевать. Развели костер, сварили чай, нарезали еловых веток себе под бока, поели и стали наслаждаться отдыхом. На озере поднялся какой-то шум, хлюпанье, видимо, сохатый или несколько сохатых забрели в озеро лакомиться озерной травой и водорослями. Они это любят. Но вот шум изменил свой характер. Раздался громкий плеск, кто-то бросился в воду, послышалось какое-то глухое рычание, затем топот и треск сучьев в тайге. Создалось впечатление, что на сохатых кто-то напал, вероятно, медведь, но неудачно.

   Взяв ружье, я вышел на берег озера, вглядываясь в темноту и вслушиваясь. Но ничего не было видно и слышно. Постояв на озере, я вернулся к костру, подбросил дров и налил себе еще кружку чая. Тут, видимо на огонь, стал выть волчий выводок, с разных сторон, четыре-пять зверей. Судя по голосам, и старые и молодые волки. С полчаса они угощали нас своим концертом, потом замолкли и, видимо, направились по своим делам. В общем — было не скучно!

   Утром, позавтракав, мы отправились по избранному направлению, часто сверяясь с компасом. Дорога была не очень трудной, тайга чистая, буреломов много не попадалось. Бросилось в глаза отсутствие следов эвенкийских стойбищ и троп. Ни остатков чумов, ни оленьих троп, ни рубленной пальмой чащи. Да и звери и птицы совершенно не боялись людей. Раза два встреченные нами сохатые лениво и нехотя уступали нам дорогу. Один раз мы набрели на торную тропу со свежими отпечатками копыт и радостно пошли по ней, пока она вела в нужном направлении. И вдруг тропа, подойдя к какому-то болотцу, бесследно исчезла. Старались понять — в чем дело? Нам очень хотелось встретить людей! Мы стали разбираться и увидели, что даже ветки, загораживающие тропу, нигде не срублены, молодая поросль по бокам тропы не порублена, нигде нет ни одного затеса на дереве. Это был не эвенкийский олений аргиш, а сохатиный переход — из одного болота в другое.  Но мы шли, не обращая внимания на дичь, кишевшую вокруг, только подстреливали за день три-четыре рябчика на обед и на ужин. Почему не встречалось следов эвенкийских стойбищ? Я вспомнил, где-то читал, что после взрыва Тунгусского метеорита и последовавших пожаров тайги район его падения избегался эвенками. Это была вотчина «харги» — злого духа, лешего эвенкийской мифологии. Около 40 лет прошло после этой космической катастрофы, а район оставался исключенным из перекочевок эвенков.

   На четвертый день пути днем мы увидели впереди что-то вроде относительно широкой просеки. Прибавили шагу и вышли на дорогу Вановара — Стрелка. Зимой по ней ездят на нартах, летом идут вьючные оленьи караваны. Это была настоящая человеческая дорога, и на берегу речушки стоял даже дощатый балаган. Теперь было ясно, что мы выбрались из тайги и выход на Стрелку уже не далек. Но мы порядком устали и решили отдохнуть. Сварили обед и чай, поели, нарезали ножами побольше травы и веток и завалились спать в балагане, ощущая себя уже в обжитом месте. В начале сумерек я проснулся и спустился к речке — умыться после сна и набрать воды для вечернего чая. Я вышел к речке, когда над ней низко и медленно летели два белоснежных лебедя. Они резко выделялись на фоне темно-зеленого ельника, а начинающаяся вечерняя заря делала их и всю картину особенно красивыми!

   Благополучно переночевав в балагане, мы собрались утром в путь. Иннокентий Трофимович занялся подготовкой завтрака, а я пошел осмотреть еще тропу по направлению к Стрелке. Меня интересовало, не прошел ли уже на Стрелку олений караван моего маленького отряда. Я немного отошел от нашего балагана и увидел ехавшего по тропе навстречу мне на олене эвенка в яркой головной повязке, с ружьем за плечами и пальмой в руке. Он показался мне ожившей иллюстрацией из индейских романов Ф. Купера. Оказалось, что он работает в партии Г. X. Файнштейна, что нас ищут по всем направлениям и он отправлен смотреть тропу — нет ли на ней наших следов. До Стрелки Чуни оставалось километров 40, а в 20 — 25 км от балагана было его стойбище с оленями. Позавтракав, мы двинулись по дороге, сложив на его оленя свои тощие котомки. Пришли к стойбищу Владимира Монго (так его звали) к обеду, тут нас угостили всеми эвенкийскими лакомствами и главное — оленьим молоком.

  Переночевав, рано утром отправились на Стрелку — до нее теперь было близко! Утром в тумане вошли мы в факторию Стрелка Чуни. Она состояла из десятка избушек, медпункта, отделения связи, начальной школы и группы эвенкийских чумов. Прежде всего мы нашли домик с высокими антеннами — радиостанцию и устремились туда. Дверь была не заперта, и, войдя в операторскую, мы увидели радиста, сидевшего в наушниках спиной к нам и повторяющего в микрофон: поисковые группы направлены туда-то и туда-то, еще не вернулись, сведений о самолете и людях нет. Поняв, что речь идет о нас, я тронул радиста за плечо и сказал ему: «Передайте немедленно: Одинцов и Куницын вышли на Стрелку». Радист, которому наушники помешали разобрать мои слова, посмотрел на нас непонимающими глазами и, сказав в микрофон: «Вановара, подождите минутку, пришли с новостями ко мне, — спросил: — Вы с самолета, пропавшего в тайге? Куницын и Одинцов?» — «Да! Да! Мы нашлись»,— отвечали мы в один голос. «Вановара, слушайте меня! Одинцов и Куницын пришли на рацию, передаю микрофон Одинцову». Оказывается, он говорил с Сафьянниковым в Вановаре, который организовал поиски пропавшего самолета. Я взял микрофон, коротко рассказал, что с нами случилось, и заверил Иннокентия Ивановича, что мы живы и здоровы. Как же обрадовался он, услышав мой голос! Он рассказал, что мой отряд на оленях на днях должен прийти в Стрелку, а в Вановару прилетает Борис Николаевич Никифоров, руководитель авиационной группы Иркутского геологического управления — для поисков пропавшего самолета с воздуха. Мы попросили передать подполковнику Никифорову просьбу прилететь в Стрелку, обещав подыскать ему посадочную площадку и обозначить ее. Попросили передать в геологическое управление, что мы вышли невредимыми из неприятного приключения, чтобы прекратить панику, которая могла быть в Иркутске, дали и телеграммы домой нашим женам, не сообщая им о случившемся, а просто информируя о своем местопребывании и здоровье. Тем временем на рацию прибежал Г. Ф. файнштейн, услышавший о нашем приходе и бурно, как всегда, проявлявший свою радость. Мы пошли в нашу партию, базировавшуюся на Стрелке Чуни.

  Я ознакомился с материалами поисковой партии Г. X. Файнштейна, которая успешно справлялась со своми задачами, и, дождавшись прихода своего отряда, сделал несколько маршрутов в окрестностях Стрелки. Меня заинтересовала так называемая Железная гора, расположенная в 7 — 8 км от фактории по реке Южной Чуне. В этой горе была обнажена на склоне над рекой довольно мощная жила магнетита, ассоциировавшаяся с жилами кальцита. Особенно заинтересовало меня другое жильное тело, расположенное у подножия склона. Здесь, в жиле кварц-кальцитового состава, были вкраплены сульфидные руды, представленные, по внешнему виду минералов, пирротином, пиритом и халькопиритом. В этих рудах уже   при камеральных работах химические анализы установили присутствие никеля, платины и золота.

     Хотя досадная поломка сорвала план быстрой переброски на Илимпею, в поисковую партию В. Б. Белова, я все же не оставил своего намерения, только   теперь приходилось двигаться туда оленьим транспортом через тайгу с геологическим маршрутом. Отправился я к председателю колхоза договориться о найме оленей. Нужно сказать, что стрелкинские ездовые олени славились на всю округу как крупные, сильные и выносливые животные. Председателем колхоза был   сравнительно молодой, хорошо грамотный и развитый эвенк, прошедший в Советской Армии Отечественную войну. Правление колхоза согласилось выделить нам в аренду оленей, и через несколько дней мы выступили геологическим маршрутом. Оленеводами с нами шли Аксинья Захаровна, средних лет женщина, говорунья и отчаянная ругательница, и молодой смирный мужчина Гома, ее родственник, находившийся в ее полном подчинении. Маршрут был интересный, мы пересекали водораздел между Подкаменной и Нижней Тунгусками там, где еще ни разу не проходил геолог. Мы вели маршрутную геологическую съемку, брали геологические образцы и шлиховые пробы. Особенно интересными были наблюдения над разнообразными туфогенными породами.

     Больше недели шли мы до знакомой уже мне фактории Тунор, где была база поисковой партии В. Б. Белова. По дороге мы, правда бегло, осмотрели большую  вулканическую кальдеру «Кратер Чумаков» в базальтах, находящуюся в 40 — 50 км выше фактории Тунор, куда я не заходил в 1939 году. В поисковой партии В. Б. Белова тоже все было в порядке. Он уже подобрал участок для опробования на Илимпее, в урочище Аян. Через два дня на Тунор прилетел на новой машине и Иннокентий Трофимович Куницын. Б, Н. Никифоров, как и обещал, прилетел за ним на Стрелку, забрал его на Вановару и далее в Иркутск, где Куницын получил новую машину того же типа. Между Стрелкой и Вановарой они нашли с воздуха наш самолет и еще раз уточнили его местонахождение. Зимой 1947 — 1948 года И. Т. Куницын с авиатехником доставили на оленях (на нартах) к нашему самолету новую винтомоторную группу, лыжины, провели необходимый ремонт, Куницын поднял машину в воздух и угнал ее в Иркутск. Так закончился этот эпизод.

   Самолетом И. Т. Куницына наш маленький отряд был переброшен в село Ерему, на базу экспедиции, туда же стали стягиваться и все поисковые партии, закончившие свои работы.

   На участках Чайка и Синий Хребтик были выполнены работы по опробованию на алмазы выделенных участков распространения галечников. Было наработано несколько сот кубометров галечников, они были промыты на бутарах, рассортированы на самодельных грохотах по крупности зерна, на отсадочных машинках, сконструированных в ВИМСе, освобождены от легких минералов (кварц, полевой шпат), и полученный зернистый материал свезен в Ерему, где и было организовано его хранение. Но в самом главном работа не была завершена — Москва не смогла выделить нам необходимую рентгеновскую аппаратуру для просмотра на алмазы полученного при обогащении зернистого материала. Приходилось ждать.

   Что же дал нам первый год работы? Поиски охватили громадную площадь, около 70 тыс. кв. км, геологическое строение которой до 1947 года было совершенно неизвестным. Для нее не только не было геологической карты, но даже изданные листы государственной топографической карты масштаба 10 км в 1 см(1:1 000 000) были составлены, как указывалось на полях, кроме долин больших рек — Подкаменной и Нижней Тунгусок, «по расспросным данным», т. е. по рассказам охотников — русских и эвенков. Реки были показаны пунктиром, часто неправильно, расстояния между отдельными пунктами были неточными. Пользоваться такими картами было трудно, они часто обманывали нас.

  Наши работы позволили для этой громадной площади составить первый, приближенный, стратиграфический разрез, т. е. определить порядок и последовательность размещения в земной коре, у поверхности, осадочных и вулканогенных пород, установить некоторые тектонические нарушения горных пород. Мы смогли оконтурить наиболее крупные массивы сибирских траппов, найти остатки древних вулканических аппаратов, через которые базальтовая магма из глубин поднималась к земной поверхности, а также собрать несколько тысяч шлиховых проб. Это могло после просмотра шлихов дать представление о минералогическом составе рыхлых отложений — то есть о том, какие минералы сносят и отлагают реки, размывая горные породы, а значит, и о минералогии этих горных пород. Был собран новый и большой материал о рудных проявлениях на исследованной площади — по магнетитовым и сульфидным рудам. И только на вопрос об алмазоносности района мы еще не могли ответить до просмотра проб под рентгеном или возможной (хотя и маловероятной) находки алмаза в шлиховой пробе. По мере того как геологи собирались в Ереме, просматривались и упаковывались геологические коллекции, составлялась геологическая карта — первая для междуречья Нижней и Подкаменной Тунгусок в их верхнем течении.

  Геологический персонал готовился к выезду на камеральные работы в Иркутск. В Ереме оставалась база экспедиции с радиостанцией.

  Проектируя работы 1948 года, мы пришли к выводу о целесообразности распространить поиски в бассейн реки Вилюя. Основания для этого были следующими. В 1947 году мы покрыли поисковыми работами с шлиховым опробованием бассейны Подкаменной и Нижней Тунгусок. Обе эти реки текут с юга на север в своем верхнем течении, затем поворачивая на запад, к Енисею.

  Исследование шлихов в минералогической лаборатории геологического управления показало распространение на всей площади более или менее однообразной минералогической ассоциации, основу которой составляли минералы: оливин, пироксен, ильменит, магнетит — все минералы, характерные для сибирских траппов. Минералов, характерных для ультраосновных пород, которые постоянно присутствуют в уральских алмазоносных отложениях,— хромита, хромпикотита, шпинели — шлихи не показали. Между тем кимберлиты — коренные источники алмазов — относятся к ультраосновным породам с меньшим, чем в базальтах, содержанием кремнезема и с несколько другой минералогической ассоциацией. Река Вилюй в своем верхнем течении стекает с севера на юг, поворачивая затем на восток к Лене, примерно на той же широте, на которой Нижняя Тунгуска поворачивает на запад. Следовательно, Вилюй в своем верхнем течении дренирует площадь, отличную от освещенной нашим шлиховым опробованием. На ней мы могли встретить и другую минералогическую ассоциацию. Было известно, что в речных отложениях, в косах реки Вилюй встречается платина — минерал, присущий ультраосновным породам.

  По этим причинам в проекте поисковых работ мы предусматривали провести крупнообъемное опробование галечников на реках Илимпее и Чуне, где партии В. Б. Белова и Г. X. Файнштейна наметили подходящие для этой цели скопления галечников, завершить обработку проб, наработанных летом 1947 года,— концентрат зернистого материала просмотреть под рентгеном, а одну партию с шлиховым опробованием направить на реку Вилюй. Эта партия должна была бы найти и подготовить участки для постановки более детальных поисковых работ в последующие годы.

  Однако этот проект подвергся некоторому сокращению в Москве, в Комитете по делам геологии. Комитет не отпустил денег для организации Вилюйской поисковой партии, предложив нам не разбрасываться, а сконцентрировать свои силы и внимание на поисках в бассейнах рек Чуни и Илимпеи. Нам не удалось отстоять свое мнение в Комитете, но мысль о необходимости выполнить эти работы не оставляла нас.

  В марте (или в начале апреля) 1948 года, когда план 1948 года определился, в геологическом управлении состоялось собрание партийно-производственного актива. На этом совещании мы от имени коллектива выступили с обязательством выполнить полностью план поисковых работ, определенных нам утвержденным проектом, с меньшими затратами и меньшими силами, а за счет сэкономленных средств, без увеличения ассигнований, сформировать дополнительную партию и ее работами освоить бассейн реки Вилюя. Это обязательство было принято активом и вошло в его решение. Так мы добились своего — получили право и возможность выйти с поисками на Вилюй.

   После актива мы скорректировали проект, поисковую площадь, рассчитанную на четыре партии, разделили между тремя, увеличив для каждой из них заданный объем работ, и выделили четвертую партию — Вилюйскую, определив, что на Вилюй отправится Г. X. Файнштейн. Смета на проведение работ осталась без изменений.

   Весной начали просмотр концентрата зернистого материала из крупнообъемных проб. Дело шло медленно. Концентрат приходилось оттаивать, просушивать, а продолжительность рабочей смены оператора у рентгеновской аппаратуры была только четыре часа, как требовала техника безопасности. Да из этих четырех часов 15 — 30 минут уходило на то, чтобы зрение оператора адаптировалось в темноте — иначе он мог пропустить, не заметить люминесцирующие зерна. Индикатором, указывающим на то, что оператор готов к просмотру, служили крошки флюорита. Когда оператор безошибочно различал их люминесценцию, он мог начинать просмотр концентрата.

  Базу экспедиции перенесли в Ербогачен, отсюда легче было поддерживать связь с поисковыми партиями. Экспедиция располагала в 1948 году двумя самолетами По-2 с пилотами М. Н. Коробковым и Б. Л. Шмаковым.

  Все поисковые партии работали на своих участках, и в селе Ереме шел просмотр концентрата прошлогодних проб. Мне же опять пришлось пережить «авиационное» приключение и снова садиться в тайгу на самолете — теперь уже по своей вине. Возникла необходимость перебросить в Стрелку Чуны, где поисковой партией руководил В. В. Алексеев, полученные экспедицией отсадочные машинки для удаления из зернистого концентрата минералов легкой фракции, еще кое-какое оборудование и студентку-геолога, практикантку Ольгу Сватко, назначенную в партию Алексеева. Пилот Борис Людвигович Шмаков загрузил По-2, забрал Ольгу Сватко и вылетел в Стрелку. Ждем радиограмм мы из Стрелки о прибытии самолета, а ее нет. Прошло уже пять часов — время, на которое рассчитана заправка самолета горючим, начали уже сильно беспокоиться, когда послышался гул приближающегося самолета, и наш По-2 зашел на посадку. Встречаем мрачного Бориса Шмакова. «Не нашел Стрелку»,— говорит он, — карта врет, сжег все горючее, а Стрелки не нашел и реки Чуни не встретил». Отдохнув сутки, Борис снова вылетел, делая вторую попытку найти Стрелку, — опять с тем же результатом. Теперь он заявил: «Больше не полечу, не могу эту проклятую факторию разыскать в тайге». Что же оставалось делать? Алексееву необходимы отсадочные машинки, да и Сватко нужна на работе! Когда Шмаков вновь отдохнул, я предложил сделать ему еще одну попытку, взяв в полет меня, поскольку я был на Стрелке, видел ее окрестности и прошел с оленьим караваном от Стрелки до Илимпеи, следовательно, представлял, как мне казалось, весь маршрут. Так и сделали. Мы со Шмаковым внимательно проанализировали карту и его предыдущие полеты и тщательно нанесли на нее трассу нашего предстоящего полета.

   Основным ориентиром, примерно посередине пути, служила большая коническая гора Гудконна, с усеченной вершиной, находящаяся южнее большой излучины реки Илимпеи, посреди широкой низменности. Я проходил мимо нее в 1947 году на оленях, найти ее было не трудно, а от нее, если верить карте, уже недалеко было и до правой вершины Чуни, до реки Северной Чуни, если идти на юго-запад. С самолета сняли часть груза, чтобы он мог взять и меня, и мы вылетели. До приметной горы Гудконны мы дошли в расчетное время, но вышли севернее ее километров на 25. Правильным решением было бы повернуть к югу, выйти на расчетный курс, так, чтобы гора пришлась точно под крыльями самолета, и затем лететь строго по прочерченным нами на карте линиям. Но мы легкомысленно не захотели тратить времени на этот маневр — ведь гора-то на виду у нас! — И пошли под углом к нужному курсу, полагая выйти на него западнее горы, ближе к Стрелке. Тут мы заблудились. Мы шли, как нам представлялось, по проложенному на карте курсу, руководствуясь показаниями компаса и определяя расстояние по времени, но на земле не было ничего похожего на то, что изображала карта, а я не мог опознать местность, по которой, как представлялось, прошел мой прошлогодний маршрут. Борис Людвигович настаивал на возвращении, боясь остаться в воздухе без горючего, и, наконец, скрепя сердце, я согласился с ним. Мы развернулись и пошли назад, строго на восток, чтобы кратчайшим путем выйти к долине Нижней Тунгуски. Стрелка бензиномера угрожающе приближалась к нулю, а не было ни Тунгуски, ни даже знакомых мест. Но вот, наконец, под крыльями нашей машины знакомое место — озеро Сеган в окружении трапповых хребтов, лежащее в вершине речки Малой Еремы. Я быстро показал его Шмакову, теперь мы знаем, где находимся! А находились мы значительно южнее, чем предполагали. От озера до Нижней Тунгуски около 100 км, а стрелка бензиномера плясала около нуля. Но все же летели строго на восток, хотя стрелка замерла на нуле. Шли на небольшой высоте, чтобы не расходовать горючее на подъем машины на высоту. За нулем бензиномера в баке есть еще небольшой аварийный запас бензина, но он может кончиться в любую минуту, и мотор заглохнет.

  Мы вылетели на обширное болото, заросшее некрупным кустарником, в середине которого располагалось порядочное озеро. Впереди по курсу поднимался высокий скалистый хребет, сложенный траппами, заросший густым сосновым бором. Шмаков открыл окошечко, соединявшее пассажирскую и грузовую кабину с сиденьем пилота. «На болото я посажу машину благополучно, если же мотор откажет над хребтом, то, вероятно, разобьемся. Что будем делать? Садиться или рисковать лететь через хребет?» — спросил он. Конечно, каждая минута полета приближала нас к цели, но риск катастрофы был слишком велик». «Давайте садиться!» — ответил я. «Сбивайтесь с Ольгой ближе к хвосту!» — скомандовал Шмаков, разворачивая и снижая машину. Мы сдвинулись возможна ближе к задней стенке кабины; Шмаков хотел наивозможно сместить тяжесть к хвосту, чтобы уменьшить риск капотирования самолета — опрокидывания его на нас. Над кустами он выключил мотор, поднял нос самолета, опустив несколько хвост. Хвостом своим машина прошуршала по верхушкам кустов, сильно тряхнуло самолет, и мы благополучно застряли в невысоком кусте тальника, не опрокинувшись. Все обошлось благополучно, только при последнем толчке Шмаков посадил себе ссадину на скулу, а Ольга ударила меня лбом в зубы. У нее всплыла шишка на лбу, а у меня (как выяснилось позже) надломились передние зубы и кровоточили губы. Вылезли мы из машины и осмотрели ее. Поломки были невелики. Был обломан хвостовой костыль, пробит кустами перкаль на нижней плоскости и подломана одна стойка у шасси. Надо было выходить на Нижнюю Тунгуску пешком» через тайгу.

  На карте мы нашли озеро, около которого сели, до реки было километров 70 — 80. Собрали продукты в рюкзаки, взяли оружие и отправились в путь. Почти рядом протекала Малая Ерема, а вдоль нее вилась старая вьючная оленья тропа. Мы попробовали пойти по ней, но отказались от этого. Тропа сильно заросла, идти по ней было не легче, чем прямиком по тайге, а многочисленные повороты и изгибы тропы только отнимали время. Пошли прямиком по компасу. Три дня отняла у нас эта дорога, большим препятствием служили болота, которыми изобиловала долина Малой Еремы. Часто брели по воде (провалиться мы не боялись, под болотом была вечная мерзлота), Шмаков впереди, при его высоком росте вода бывала ему до пояса, за ним я — вода доходила до подмышек, а сзади по проложенному следу — Ольга, без груза (рюкзаки с продуктами несли мы). Ей, бедной, вода была по горло, а местами она плыла, но держалась бодро и не роптала. Вышли мы на Нижнюю Тунгуску у деревни Лужки, в 10 км от села Еремы, колхозники перевезли нас в лодке через реку и дали лошадей доехать до Еремы, где была рация. Связались с Ербогаченом, вскоре за нами прилетел самолет, и мы вернулись на базу.

  Не удалась и третья наша попытка долететь до Стрелки. У меня даже возникло какое-то «мистическое» подсознательное восприятие Стрелки как «заколдованного места». Гораздо позже, в 1973 году, геологические исследования вновь привели меня в эти места, и я снова полетел на Стрелку из Вановары, теперь уже на рейсовом самолете Ан-2 Аэрофлота в числе прочих пассажиров — и все время ждал, что что-нибудь случится опять!

   А Шмаков достал в Киренске запасные части (мы, уходя из самолета, составили опись его повреждений) и с авиатехником и рабочими отправился к месту нашей вынужденной посадки вместе с начальником экспедиции И. И. Сафьянниковым. Они высвободили самолет из кустов, исправили повреждения шасси и хвоста, расчистили взлетную полосу, устроив для этого гать из жердей на болоте, заправили бак самолета горючим (его у нас оставалось-минут на пять полета, большой хребет, вставший на нашем пути, мы бы не успели перелететь), Шмаков поднял машину в воздух и угнал ее в Киренск. Я же немного погодя вылетел на Илимпею, в партию С. Н. Соколова.

  На Илимпее поисковые работы шли полным ходом, вблизи от участка обогатительных работ была расчищена (к сожалению, на торфянистом грунте) посадочная площадка, работала рация. И вот на третий или четвертый день моего пребывания у Соколова приходит радиограмма от нашего старшего радиста: на Илимпею вылетает наш второй самолет с пилотом М. Коробковым с важным сообщением. Встречаем самолет на посадочной полосе, выходит из машины Коробков и вручает мне, улыбаясь, тщательно запечатанный пакет. Тут же вскрываем его. В пакете письмо П. Дорофеева и еще маленький пакетик. Дорофеев пишет, что из прошлогодней пробы галечников с участка Синий Хребтик извлечен алмаз, прилагаемый к письму в отдельном заклеенном пакетике (таком, в каком пакуют лекарства). Новость, действительно, потрясающе важная. Тут же на полосе расстелили большой брезент, чтобы не уронить случайно долгожданную находку в грунт, легли на него кольцом — нос к носу, я распечатал пакетик — в нем, укутанный в вату, лежал небольшой, невзрачный на вид стекловидный камешек — величиной со спичечную головку. Он был прозрачный, слегка зеленоватый, с острыми изломами — обломок более крупного кристалла. Это был первый алмаз из внутренних районов Сибирской платформы, первый шаг к открытию новой алмазоносной провинции. Этот невзрачный камешек оправдывал все наши труды, понесенные ради этой находки за полтора года, он подтверждал и наши смелые и, быть может, самонадеянные прогнозы об алмазоносности выделенной под поиски территории!

  Разумеется, я немедленно собрался в Ербогачен, на базу экспедиции, чтобы связаться с геологическим управлением в Иркутске. По дороге мы с Коробковым залетели на реку Малую Ерему, где И. И. Сафьянников с Б. Л. Шмаковым трудились над восстановлением самолета Шмакова. Покружившись над ними, я сбросил Сафьянникову записку с известием о находке алмаза, упакованную в пустую ружейную гильзу, с длинным белым вымпелом из марлевого бинта. Дождавшись, когда Сафьянников подобрал вымпел и, прочтя записку, радостно запрыгал, размахивая руками, мы покачали им крыльями и пошли на Ербогачен. Там я дал радиограмму начальнику геологического управления Игорю Александровичу Кобеляцкому, моему давнему другу, приглашая его на переговоры на базовую радиостанцию управления. Вечером переговоры состоялись, и я получил распоряжение немедленно доставить алмаз в управление для контрольного просмотра и подтверждения нашего определения, для рапорта Министерству геологии (за это время для руководства геологическими исследованиями было организовано специализированное Министерство геологии). С алмазом вылетел в Иркутск И. И. Сафьянников, вернувшийся срочно в Ербогачен. Через несколько дней мы узнали, что наш «диагноз» подтвержден и первый тунгусский алмаз с рапортом начальника управления отправлен в Москву. К нам на Тунгуску вылетел главный геолог управления Борис Алексеевич Иванов, тоже мой большой друг, еще со школьных времен. Вместе с ним мы ушли в геологию из педагогческого института и вместе в 1936 году окончили экстернами университет по геологической специальности. Мы с Борисом осмотрели поисковые работы и особенно внимательно участок Синий Хребтик на Малой Ереме, место находки первого алмаза. Скоро и Москва подтвердила достоверность и подлинность найденного алмаза.

   Поисковые работы 1948 года заканчивались. С Вилюя вернулась партия Г. X. Файнштейна, подобравшая ряд участков в долине Вилюя для развертывания поисков. Алексеев на Чуне разведал и опробовал очень интересную сульфидную рудную жилу на Железной горе, выделил участки для опробования на алмазы и даже частично их опробовал. Соколов на Илимпее нашел и описал интересные месторождения магнетитовых руд.

  Но все эти результаты затмевались главным — находкой первого алмаза.

  Центр работ вновь переместился в район села Еремы, на реки Большую и Малую Еремы, где был найден наш первый алмаз. Но продолжали опробование галечниковых отложений по рекам Чуне и Илимпее и некоторым другим в этом районе, где предварительные поиски выделили поля галечников. Одновременно было решено произвести широкое опробование на алмазы косовых и террасовых отложений реки Вилюя, на участках, выделенных Г. Файнштейном. Теперь министерство уже не возражало против наших предложений, и широкое финансирование работ было для нас открыто. Значительно улучшилось и техническое снабжение экспедиции, к нам направлялись полумеханизированные обогатительные установки, движки и электрогенераторы, механические грохота, рентгеновская аппаратура, оптическое оборудование для минералогических лабораторий. В прошлое уходили примитивные старательского типа бутары, а ведь еще в 1948 году мы считали достижением постройку на Большой Ереме водяного колеса, способного хоть отчасти заменить механической силой тяжелый мускульный труд обогатителей. Так сказался на судьбах экспедиции первый тунгусский алмаз.

  Надо сказать, что в экспедиции уже сложился небольшой, но крепкий рабочий коллектив. Основу его составляли кадровые рабочие — приискатели, перешедшие в геолого-разведочную службу. Они были опытными горнорабочими — шурфовщиками, канавщиками и промывальщиками. Не хуже, а лучше молодых геологов они знали, как нужно искать, разведывать и опробовать россыпное месторождение. Правда, их опыт был связан с золотыми россыпями, а для разведки алмазных россыпей выдвигались и некоторые специфические требования, но их быстро осваивали опытные приискатели. Премиально-прогрессивная оплата труда, при неограниченной сдельщине, обеспечивала им высокий заработок. Неудобства таежного быта их, опытных таежников, не смущали. Правда, никто не соблюдал восьмичасовых смен, а работали с утра (иногда с рассвета) до темна. Да и что делать в тайге после восьмичасовой смены? Кормить зря мошку и комаров своей кровью? Лучше поработать сверх обязательной смены и обеспечить себе прогрессивку. Это позволяло для работы, которая по нормам требовала восемь-десять человек, брать трех-четырех. Меньше нужно было завозить продуктов, палаток и спальных мешков, удешевлялся транспорт. А то, что горняк за месяц зарабатывал больше главного инженера, нас только радовало.

  Особенно колоритной была фигура Федора Ивановича Шилохвостова. Старый приискатель, он имел домик и кое-какое хозяйство где-то на Северном Кавказе. В начале зимы он с женой и сыном, молодым здоровым парнем, уезжал домой, а ранней весной появлялся с ними вновь, ожидая назначения в партию. Он, его жена и сын составляли постоянную бригаду,им можно было поручить выполнение любой сложной горной и опробовательской работы, и я только ахал от удивления и удовольствия, принимая не просто безупречную, но прямо артистическую работу этой бригады. Чего он органически не переносил, так это дней на повременной оплате, при переездах или при ненастье, когда работы прекращали, чтобы не снизить их качества. Таким же квалифицированным горнорабочим был Миша Бекбулатов, еще молодой человек, но опытный приискатель. Он удивительно искусно и умело промывал шлиховые пробы, всегда перевыполняя нормы и представляя шлихи отличного качества. Позже он стал мастером по обогащению проб. К сожалению, у Миши проявлялись несколько «авантюрные» наклонности, и нам приходилось его перевоспитывать, иногда и суровыми мерами, но с успехом.

   Теперь, с развертыванием работ, пришлось расширить вербовку, и в экспедицию влилось много новых людей. Это, конечно, значительно усложнило обстановку в поисковых партиях.

   Как легко заметить из этих записок, наши интересы были устремлены на поиски алмазоносных россыпей в галечниковых отложениях. Нам остро хотелось перейти к поискам (и, конечно, находкам) коренных месторождений алмазов в кимберлитовых трубках, но сначала нужно было найти богатые алмазные россыпи, а уже от них искать питающие их кимберлитовые трубки. Таков был ход наших мыслей на том этапе поисков. Ведь мы могли идти только по алмазам, для нас еще оставалось секретом, какими минералами, более часто встречающимися, сопровождается алмаз в россыпях.

  Начинались поисковые работы 1949 года. На Синем Хребтике (название произошло от голубоватого цвета пород, на которых лежали галечники в этом участке долины Малой Еремы) зимой были построены бараки из отличного соснового леса, поле галечников было разбито на линии, а по этим линиям началась наработка проб галечников, которые предстояло промыть, когда вскроются реки. Пока же наработанные пробы свозились на расчищенную площадку у реки, где начали монтаж промывочного устройства и обогатительной установки. Такие же работы были органи   зованы по Большой Ереме, на участке Чайка. Здесь был заброшенный поселок в несколько домиков, в них разместился поисково-разведочный отряд. Для работ на Вилюе необходимое оборудование и продовольствие было завезено зимним путем на реку Чуну. Сюда же прибыла группа рабочих — валить лес, пилить его на доски и строить плоты и лодки, чтобы весной сплыть на Вилюй и приступить к работам. В экспедиции появились два новых человека — Алексей Иннокентьевич Коненкин и Константин Дмитриевич Янковский. Алеша Коненкин, уроженец села Преображенки на Тунгуске, мой товарищ по учебе в вузе в 1928 — 1931 годах, окончил хозяйственно-правовой факультет университета в 1932 году. До войны он работал на севере, в низовьях Лены в Якутии, а демобилизовавшись из армии после войны, служил заведующим райпланом в одном из райисполкомов г. Иркутска. Соблазнившись моими рассказами, он перешел к нам в экспедицию. Его назначили заместителем к Г. X. Файнштейну и послали готовить сплав Чуны на Вилюй. Он и набрал в родном селе Преображенке несколько мастеров на распиловку леса и постройку лодок. Константин  Дмитриевич Янковский, о котором я уже упоминал, вернулся после демобилизации из армии домой и принял мое предложение поехать с нашим отрядом в Вановару и Стрелку Чуни как техник-поисковик и показать места, где, по его воспоминаниям, были шансы  встретить алмазы. Итак, работы начались.

    Но теперь мы не были больше одни. Находка алмаза на Нижней Тунгуске всколыхнула геологический  мир. Сюда же к нам приехали геологические партии  из ВСЕГЕИ (Всесоюзного геологического института).ВИМСа (Всесоюзного института минерального сырья), ГИНа (Геологического института АН СССР). В советах и консультациях, как нужно искать алмазы, у нас  недостатка не было! Но, кроме того, эти партии выполнили полезную и нужную работу. Иван Иванович Краснов (ВСЕГЕИ) основательно занялся изучением  геоморфологии района. Е. С. Рассказова и М. И. Плотникова обнаружили пропущенные нами юрские отложения и установили, что на Чайке наши поиски идут как раз по юрским породам, которые мы ошибочно  приняли за верхнепалеозойские. Мария Львовна Лурье исследовала петрографию сибирских траппов. Очень помогли нам наладить работу «старейшина» советских геологов-алмазников Александр Петрович Буров, руководитель всех поисковых работ на алмазы по Союзу, крупный специалист, серьезный, вдумчивый человек, а также инженер-обогатитель ВИМСа Михаил Иванович Маланьин, прилетевшие к нам в экспедицию.

   Поисковая партия Г. X. Файнштейна благополучно выплыла на Вилюй и, главное, без потерь прошла большой и опасный порог на Вилюе Улахан-Хан, что значит «большая кровь» по-якутски (там ныне построена Вилюйская ГЭС, питающая током алмазные рудники и г. Чернышевск). Сплавом через порог руководил А. И. Коненкин, несмотря на то что один из рабочих, по его словам бывший морской офицер, заявил, что проход груженого каравана лодок и плотов невозможен, и, отказавшись плыть, обошел порог по берегу вместе с бывшими в отряде женщинами и слабосильными. Сплав через порог сэкономил отряду не меньше трех недель, которые потребовались бы на перетаскивание всей массы груза и лодок по берегу на три-четыре километра. Работы шли, и, как всегда бывает, появились неожиданности. На Синем Хребтике, где был найден первый алмаз, обогатили больше 1 000 кубометров — и не сделали ни одной находки. А в то же время на Чайке, по Большой Ереме, пошли одна за другой находки отдельных кристаллов алмаза.

  Я решил расширить поиск по этой реке — и вверх по ее течению и вниз. Ниже Чайки, по Большой Ереме, у порога Орон (по-эвенкийски — олень), мне приглянулся участок ниже порога, где в русле речки была обширная галечная отмель, а по террасам залегали пласты галечника. Первые же пробы, заложенные вопреки советам консультантов из московских институтов, дали находки алмазов — и не одиночные. Через месяц работы обрисовалась алмазоносная россыпь по руслу речки и на пойменной террасе — правда, бедная по содержанию алмаза, но уже россыпь, а не отдельные находки. Несколько кристаллов алмаза было найдено в русле Еремы и выше Чайки. Появилась, следовательно, и первая алмазоносная площадь.

  А Вилюйская партия Г. X. Файнштейна подходила к концу работ без находок алмаза. Мы стали обдумывать вопрос, не свернуть ли работы на Вилюе, чтобы за счет этого усилить на будущий год работы по Ереме? Но вот однажды от Файнштейна приходит радиограмма: «У поселка Крестях сдох олень», что означало «найден алмаз». На следующий день — вторая радиограмма: «Сдохло три оленя». Что за чудеса! Я послал Файнштейну телеграмму: «Подтвердите гибель оленей, объясните обстановку» и получаю ответ: «Гибель оленей установлена ветеринаром Кадниковой, полагаю, начинается эпидемия». А Кадникова —  это минералог поисковой партии, «начинается эпидемия» —  значит найдена россыпь. Надо лететь к Файнштейну,   смотреть россыпь, если все это верно — надо не свертывать, а расширять работы на Вилюе! На Вилюе партия Г. X. Файнштейна заложила канавы на большой галечной отмели — косе, которой дали название Соколиная, у левого берега Вилюя, вблизи якутской деревни Крестях. Это был один из последних поисковых участков, намеченных под опробование Файнштейном в прошлом году. И почти из первых порций зернистого материала, полученного обогащением, был извлечен алмаз. Извлечен и сразу же чуть не потерян!

  Светящиеся зерна, доставленные с рентгеновской установки в минералогическую лабораторию Варваре  Александровне Кадниковой, просматривались ею и отбраковывались, но в одном зерне она опознала алмаз. Проделав различные контрольные манипуляции, она убедилась в своем определении и позвала Файнштейна, чтобы показать ему находку. В маленькую  якутскую избушку собралось несколько человек, все толпились у бинокулярной лупы, рассматривая маленький алмазик, лежавший на предметном столике. От неосторожного движения стол, на котором стоял   бинокуляр, дрогнул. Алмаз скатился и упал на пол. Все замерли. Пол был грязноват, несколько замусорен, между грубыми досками зияли щели. Пропал алмаз,  пропала находка! Не сходя с места, не двигая ногами, тщательно осматривали пол —алмаза не было. Было принято решение — всем тут же раздеться и осмотреть одежду и обувь. Быть может, этот алмаз спрятался  где-нибудь в складках одежды. Если и это не поможет — надо будет сжечь избушку со всем содержимым, промыть пепел —  вновь найти алмаз. Но таких крайних мер не понадобилось. Начиная осмотр одеж ды, В. А. Кадникова сняла с себя высокие резиновые боты и в одном из них обнаружила исчезнувший кристаллик алмаза. Все кончилось благополучно. Но это событие послужило всем нам жестоким уроком. Было установлено, что в лаборатории, где идет просмотр концентрата, не могут находиться, тем более толпиться посторонние. Только минералог и лаборантка, одетые в плотные халаты и обутые в тапочки. Стол, на котором просматриваются минералы, должен покрываться сукном, а чистый (!) пол без щелей закрываться брезентом или простынями с приподнятым бортиком у стен. Находки алмазов из проб с косы Соколиная пошли одна за другой, дали алмазы и галечники с речной террасы на берегу Вилюя. Так была открыта Якутская алмазоносная провинция.

   В эти дни начальник экспедиции И. И. Сафьянников находился в Иркутске, в геологическом управлении, и я дал ему радиограмму, где сообщил кодом, что в партии Файнштейна за три последних дня сдохло 12 оленей. Все радиограммы, до вручения адресатам, просматривались начальником управления И. А. Кобеляцким. Прочитав мою, он вызвал И. И. Сафьянникова и недовольно сказал ему: «Что у вас творится на Вилюе? Началась эпидемия! Что будете делать?» — и передал ему мою радиограмму. Озабоченный Сафьянников прочитал ее несколько раз и, к удивлению И. А. Кобелецкого, чуть не заплясал в кабинете от радости. Сафьянников познакомил И. А. Кобелецкого с нашим кодом, и сообщение об открытии новой алмазоносной площади пошло в Москву, в Министерство геологии.

   Вскоре алмазы были обнаружены в отложениях Вилюя и в других пунктах. Теперь, когда мы имели не разрозненные находки, а алмазоносные площади и алмазоносные отложения, вплотную встал вопрос о возможных спутниках алмаза в россыпях и признаках, которые позволяли бы, без трудоемкого и дорогого опробования на алмазы, выделять алмазоносные отложения среди других. Таких признаков пока не находилось, было лишь ясно, что опыт Урала нам не поможет: те признаки, которыми руководствовались уральские геологи, у нас не работали.

  На Чайке и Ороне я обратил внимание на то, что алмазоносные отложения в русле реки содержат всегда в изобилии зерна зеленоватого граната — гроссуляра, которые можно было видеть на отмели, даже не промывая шлиха, а взяв горсть песка и внимательно рассмотрев ее. Гроссуляр не является минералом, образующимся в кимберлитах, он сопровождает в наших районах магнетитовые месторождения. Однако удельный вес этого минерала (3,53) близок к удельному весу алмаза (немного менее четырех). Возможно, что  совместное нахождение гроссуляра и алмаза объясняется тем, что в речном потоке они, благодаря близости их удельных весов, отлагаются на отмели в одних  и тех же гидродинамических условиях — размышлял я.

     Руководствуясь этим признаком, я заложил еще несколько проб на косах, обогащенных гроссуляром,  по Большой Ереме, ниже Орона, и на прибрежных косах у берегов Нижней Тунгуски, ниже устья Еремы. Поисковый признак по «гроссуляру» работал, эти пробы дали алмазы, но в других районах и на Вилюе этого не было. Значит, этот признак был случайным. Вообще же минерал гранат был очень важным показателем для опробования осадочных отложений на алмазы. Если шлиховым методом ищут золотые россыпи — шлих отмывается от легких минералов до тех пор, пока в лотке не останутся только минералы высокого удельного веса — 7,0 и более, среди которых преобладает магнетит. Проба отмывается, как говорят, до черного шлиха. В этом тяжелом остатке, в черном шлихе, будут и крупинки золота, удельный вес которого 15 —18. При шлиховом опробовании на алмаз, удельный вес которого 3,5 — 3,7, или при обогащении проб из россыпи так поступить нельзя — алмаз будет   смыт. Проба отмывается меньше, до серо-розового  шлиха. Когда в лотке в песчаной фракции пробы на  фоне серого кварцевого песка отчетливо проглядываются зерна розового и красного граната, шлих представляется серо-розовым — отмывка прекращается. Если алмаз был в пробе — он сохранился в шлихе. Наиболее распространенным гранатом, всегда присутствующим в аллювиальных отложениях, является красно-розовый альмандин. По генезису альмандин не родственен алмазу, их совместное нахождение обусловлено близостью удельных весов и, следовательно, сходством условий отложения из водного потоки. На Ереме такую роль играл и другой гранат — гроссуляр.

     Некоторое время алмазоносные отложения Большой Еремы и Вилюя соперничали между собой по возможной значимости, но вскоре, к концу 1949 года, преимущество явно получил Вилюй. На русловых косах и на террасах Вилюя обнаружилась целая серия алмазоносных россыпей, правда, не очень насыщенных алмазами, но все же вполне конкурентоспособных по сравнению с уральскими россыпями, а в некоторых случаях и более насыщенных алмазами, например у фактории Сюльдюкар, ниже порога Улахан-Хан. Алмазоносным оказался и большой левый приток Вилюя, река Марха, впадающая в него с севера. Поскольку количество алмазов, заключенных в аллювиальных отложениях долины Вилюя, было столь заметно, что даже в массе обломочного материала, сносимого большой рекой, они не терялись, а образовывали устойчивые скопления — россыпи, становилось ясно, что нами открыта алмазоносная провинция, алмазоносные аллювиальные россыпи которой питаются из множественных источников.

  События нарастали стремительно. Встал вопрос о начале разработки алмазоносных россыпей Вилюя, и к нам стали приезжать комиссии горняков и обогатителей с проектировщиками, чтобы проектировать эту разработку. Центр и база экспедиции переместились на Вилюй, сначала в Крестях, а затем — в районный центр Нюрбу, расположенный несколько ниже устья реки Мархи. Тогда же бывшая Тунгусская экспедиция была изъята из подчинения Восточно-Сибирскому геологическому управлению и подчинена непосредственно Главному управлению Министерства геологии СССР.

Экспедиция получила наименование Амакинской. По эвенкийски «амака» означает медведь и одновременно — дедушка. У меня была славная северная лайка с кличкой Амака, но, увы, привезенная в Иркутск, она зачумила и пропала (лайки, привычные к стерильной обстановке севера, очень часто гибнут в городских условиях). Тоскуя по своему четвероногому другу, я и предложил назвать экспедицию Амакинской. С этим предложением (с мотивировкой) согласились и геологи экспедиции и (без мотивировки) Министерство геологии.

  Ранней весной 1951 года умер от инфаркта начальник экспедиции И. И. Сафьянников. Вероятно, та нагрузка, которую он вынес по экспедиции с 1947 года, не прошла ему даром. Из Москвы был назначен новый начальник, с опытом работ на Урале, но не знакомый совершенно с условиями работ и геологической обстановкой севера Восточной Сибири. Зато он знал порядки Главка и умел находить с ним общий язык. Он недолго работал в экспедиции и вскоре по болезни был освобожден от работы. Начальником экспедиции был назначен Василий Иванович Жерехов, подобно мне окончивший экстерном Иркутский университет в одном выпуске со мной, — энергичный и опытный геолог. Но и он проработал недолго — умер от инфаркта   прямо на аэродроме в Иркутске. После него экспедицию возглавил Михаил Нестерович Бондаренко. Наряду с этим главк укреплял экспедицию и квалифицированными кадрами инженеров. В экспедицию приехал молодой, но высококвалифицированный минералог, Николай Андреевич Бобков, страстно преданный своей работе. Он серьезно поставил минералогическое изучение и сделал описание якутских (и тунгусских) алмазов. Бобковым были изучены кристаллографические формы алмазов и методами статистики установлено для отдельных алмазоносных площадей преобладание тех или иных форм кристаллов. Это давало возможность судить о наличии разных источников сноса алмазов в реки района и означало, что этим путем можно подойти к источникам сноса. Вообще Н. А. Бобков поднял минералогические исследования на значительную высоту. К сожалению, этот талантливый молодой исследователь работал очень недолго. Летом 1953 года он утонул в Вилюе во время полевых маршрутных работ. Его наследство не пропало зря. Остались обученные им кадры (слабые работники отсеялись), а  на основе собранного им статистического материала по алмазам мы с Г. X. Файнштейном смогли прийти к выводу о том, что основным поставщиком алмазов  в Вилюй является, скорее всего, его правый приток — речка Малая Ботуобия. Именно выносом алмазов этой  рекой была сформирована, по нашему предположению,  Сюльдюкарская россыпь, самая известная на Вилюе.

     Но широкий разворот поисковых и разведочных работ на Вилюе, переход экспедиции в главк министерства, ведение зимних разведочных и обогатительных работ имели следствием значительные организационные изменения внутри экспедиции. Она становилась круглогодичной, геологопоисковые партии должны были вести камеральную обработку материалов и составлять геологические отчеты и карты на месте производства работ, не выезжая для этого в Иркутск.   

  Естественно, что я как технорук экспедиции, а точнее главный геолог ее, тоже должен был круглый год находиться на работах в Нюрбе и поисковых партиях. Между тем после защиты мной зимой 1948 — 1949 года докторской диссертации я был назначен деканом геологического факультета университета, где заведовал кафедрой исторической геологии. Пока геологопоисковые работы носили сезонный характер и я выезжал из Иркутска только на лето (отчасти — осенью), мне удавалось совмещать работу в университете с работой в экспедиции. Теперь это становилось невозможным. Домашние дела тоже не позволяли уезжать, старший сын кончил школу и поступал в университет, везти в Якутию младшего, еще маленького, было страшно.

  Взвесив все эти обстоятельства, я решил остаться в Иркутске и, запросив у главка согласие на освобождение от работы в экспедиции, получил его.  

  Но моя связь с геологическими исследованиями алмазоносных районов не оборвалась. Еще ранее Министерство геологии обязало произвести государственную геологическую съемку всей территории, на которой размещались алмазоносные районы, с составлением кондиционной геологической карты. Выполнение этого задания поручено было Восточно-Сибирскому геологическому управлению, и для этой работы в Тунгусской(Амакинской) экспедиции были созданы геологосъемочные партии. При передаче в подчинение главку министерства всех поисково-разведочных работ на алмазы, главк отказался принять геологосъемочные партии задание по государственной геологической съемке. Партии эти остались в Восточно-Сибирском управлении, но оказались разрозненными и беспризорными. Теперь управление обратилось ко мне с предложением сформировать и возглавить новую экспедицию с целевым заданием «Государственная геологическая съемка алмазоносных районов Сибирской платформы». Это предложение я принял, и в 1951 году в управлении была сформирована новая экспедиция, наименованная Северной, геологическое руководство которой я и принял на себя.

  Эта экспедиция была укомплектована отчасти штатными, преимущественно молодыми геологами управления, отчасти аспирантами и ассистентами геологического факультета университета.

  В 1952 году я выехал на работы в верхнее течение  Вилюя со всей экспедицией. Наш путь был задуман  интересно. Через Красноярск на тяжелых гидросамолетах экспедиция была заброшена в поселок Тура на Нижней Тунгуске; это центр Эвенкийского автономного округа Красноярского края. Отсюда же гидросамолеты, американские летающие лодки «Каталина» перебросили нас (около 40 человек со снаряжением и продовольствием) на большое озеро Хурингда в истоках Вилюя. Здесь, сделав небольшие плоты и погрузив на них наш груз, мы по болотистой речушке Хурингда выплыли на Вилюй у фактории Эконда, а затем сплыли по Вилюю до устья речки Улахан-Вава  (в переводе с якутского — Большая Гусиная) и оказались в центре района работ. Сюда же с Нижней Тунгуски и Чуны подошли заранее нанятые в ближайших  колхозах оленеводы с вьючными оленями. Собравшись вместе, мы разбились на отряды и разошлись  по намеченным маршрутам.

    Мы (я, С. Ф. Павлов, А. И. Бердников) вышли большим оленьим караваном через водораздел Вилюя и реки Маркоки (около 500 км). Нашим хозяйственникам поручили доставить на среднее течение реки Маркоки, избранной нашей главной операционной линией, запасные продукты, теплую спецодежду и другие грузы для обеспечения работ и разбить там базовый лагерь, куда стянутся осенью все отряды. Этот обоз поступил под команду геолога И. А. Чернецкого, он должен был по ходу обоза вести и геологическую съемку. Надо сказать, что больной вопрос о доброкачественной топографической основе, от отсутствия которой мы жестоко страдали все предшествующие годы, начал разрешаться. Главное управление геодезии и картографии развернуло по всей территории широкие аэрофотосъемочные работы. Составленных на основе аэрофотосъемки топографических карт еще не было издано, но мы были снабжены аэрофотоматериалами — контактными отпечатками с негативов аэрофотосъемки и схемами накидного монтажа, которые позволили точно соотносить между собой аэрофотоснимки. Это  для нас решало вопрос.

    Мы имели в виду наряду с геологическим картированием осветить рекогносцировочными поисками на  алмазы территорию геологической съемки вне контуров ведущихся поисковых работ. С этой целью геологосъемочным партиям были даны дополнительные задания по шлиховому опробованию рыхлых отложений речных долин, «русловой съемке» — возможно более детальному изучению галечно-песчаных отложений по руслам рек и опробованию на алмазы русловых отложений. Мы продолжали думать и над возможностью выделить какие-либо минералы, вероятные спутники алмаза. М. Ф. Кузнецов, очень интересовавшийся этой проблемой, предложил обратить внимание на гранат пироп-альмандинового ряда, имевший по минералогическим справочникам наименование родолит, минерал, по описаниям, густо-вишневого цвета. К сожалению, ни на Нижней Тунгуске, ни на Вилюе такой минерал не выделялся и не описывался, как он выглядит в натуре — мы не знали.

   Не знали мы и того, что такой минерал именно в это время был уже найден в Ленинграде, в лабораториях университета и ВСЕГЕИ. В руки профессора Ленинградского университета А. А. Кухаренко, минералога и петролога, попали образцы южноафриканских кимберлитов (образцов этих пород в Союзе почти не было).

   Внимательно исследуя их, А. А. Кухаренко обратил внимание на высокое содержание в кимберлите граната пиропа и крупных зерен ильменита. Он выделил зерна этих минералов из породы, изучил их состав, внешний облик, оптические свойства и рекомендовал эти минералы как парагенетические спутники алмаза. Присутствие их, а они улавливались шлиховым опробованием, свидетельствовало о потенциальной алмазоносности вмещающих пород. Минералог Н. Н. Сарсадских, жена А. А. Кухаренко, старший минералог ВСЕГЕИ, принимавшая участие в поисках алмазов на Вилюе, обратилась к ревизии ранее взятых шлиховых проб из алмазоносных отложений и нашла в старых шлихах гранат пироп, который минералоги до сих пор не отличали от красного граната — альмандина, обычного для всех шлиховых проб. По-видимому, появлялся новый надежный метод для поисков алмазоносных россыпей, но его, разумеется, нужно было проверить в поле. Н. Н. Сарсадских и приступила к такой проверке в 1953 году.

  Мы выполнили намеченный план маршрутов, за исключением И. А. Чернецкого, который оставил порученный ему обоз на завхоза и вышел на Маркову коротким путем. Обоз же под командой завхоза сильно задержался и догнал нас только по снегу, когда мы остановились у поселка поисковиков, там, где Маркока пересекалась с оленьей дорогой на Сюльдюкар, по которой нам предстояло выходить на Вилюй, в жилые места. Стоял еще октябрь, но здесь уже наступила зима. Маркока замерзла, выпал глубокий снег, и наши оленеводы, эвенки и якуты, принялись за изготовление нарт. По глубокому снегу, по зимней дороге, надо было ехать на нартах. Обоз привез нам и кое-какую теплую одежду, в которой мы ощущали недостаток. Вскоре нарты были изготовлены, груз распределен, и мы тронулись в путь. Каждую нарту везли два оленя, на нартах ехали один-два человека, а груз лежал небольшой — 50 — 100 кг.

     Это зимнее путешествие (примерно 250 км) было весьма впечатляющим. Мы ехали первыми, дорога не  была накатана, в тайге среди кустов, колодника и местами глубоких снежных сугробов было трудно оленям,  трудно и нам, не имеющим опыта езды на оленьих  упряжках. Нужно было иметь опыт управлять парой  оленей с помощью одной вожжи и длинного шеста, на спусках тормозить ногой по снегу, перетаскивать нарты через колодцы и не сломать их при этом. Температура воздуха была между —15 и —30°С. Зато, когда мы выезжали на гладкий заснеженный лед многочисленных озер, было весело. Олени дружно бежали гуськом, а мы блаженствовали на нартах. Ночью, где-либо у замерзшей речушки, разбивали табор — у речушки, чтобы таять на чай и похлебку не снег, а речной лед. Разметали снег, на землю настилали еловые  лапы, поверх них — оленьи шкуры, сверху натягивали   палатки. В палатках устанавливали маленькие железные печурки, обкладывая их камнями, ужинали и в  тепле залезали в спальные мешки, раздевшись до белья. У печурки оставляли с вечера растопку и запас дров. Спать было тепло, но если голова высовывалась из спального мешка — волосы покрывались инеем, а длинная шевелюра могла примерзнуть к стенке палатки. Оленей отпускали искать корм (мох-ягель) под снегом, предварительно постреляв с разных сторон  лагеря из ружей — чтобы отпугнуть волков. Для оленей зажигали из толстых бревен пару костров — они   чувствовали себя лучше под защитой человека. Мы пришли в Сюльдюкар, где базировалась разведочная  партия Амакинской экспедиции (начальник Павел Иванович Черняев, старый сотрудник Амакинской экспедиции, опытный организатор и хозяйственник, много лет впоследствии работавший вместе со мной), и прежде всего занялись устройством ледяного аэродрома на Вилюе и вызовом на него самолетов, которые могли бы вывезти нас из тайги к аэропортам действующих авиалиний Аэрофлота. С большим трудом это удалось сделать, и в первых числах ноября на наш аэродром сел первый самолет Ан-2. Большинство горнорабочих решило не возвращаться в Иркутск и, получив расчет у нас, перешло на работу в геолого-разведочную партию Амакинской экспедиции в Сюльдюкаре. Выезжали только инженерно-технические работники со снаряжением и геологическими коллекциями. Это позволило за несколько рейсов Ан-2 перебросить всех на аэродром села Крестях, откуда уже большие самолеты Ли-2 к ноябрьским праздникам доставили нас в Иркутск. Большой, сложный и интересный маршрут был благополучно завершена он дал много интересного геологического материала и позволил составить геологическую карту большого участка.

   На 1953 год оставалось закартировать самую северную часть площади — верховья реки Мархи и водораздел между Мархой и Оленекокг. Весной 1953 года экспедиция и приступила к этому последнему этапу работы, но я взял отпуск на лето, что мне ранее нечасто удавалось делать. Теперь, когда основы геологической карты были заложены, я был уверен, что ребята справятся и без меня. Действительно, в 1953 году полевые работы по геологическому картированию были в основном закончены.              

  Камеральные работы зимой 1952—1953 года дали интересный результат. На геологической съемке, когда геолог каждый день передвигается на 20-30 км и каждую ночь проводит на новом месте, обстановка не позволяла нам брать с собой минералогические лаборатории, поэтому шлиховые пробы просматривались и описывались уже в Иркутске.

  И вот при осмотре шлиховых проб, взятых в 1953 году в бассейнах реки Даалдын, притока реки Мархи в ее верховьях, в шлиховой пробе из русла небольшого ручья (мы назвали его Крутой, не зная местного якутского названия) по маршруту техника-геолога Шутова, был обнаружен небольшой кристалл алмаза — кристалл целый, без сколов и других повреждений.

   Шлихи с этого ручья и вообще из этого района были  не совсем обычными. Они были обогащены темно-красным, даже фиолетовым гранатом. Сразу же возникло   предположение о присутствии здесь кимберлита. Нам удалось добиться в геологическом управлении небольших ассигнований для посылки на Даалдын и ручей   Крутой контрольного отряда. Я выехать не мог. Весной 1954 года меня назначили директором Института  геологии Восточно-Сибирского филиала АН СССР, и я должен был выехать в Москву для утверждения в должности.

     Денег по смете отряда было мало, и геолог, назначенный начальником отряда, затянул выезд, добиваясь увеличения ассигнований. (Ему не хватало средств нанять  таборщицу-повариху! Как будто бы нельзя сварить себе обед из мясных консервов, крупы и сушеной  картошки без поварихи!) Время выезда было пропущено, отряд не выехал. А этот район, где шлихи были столь своеобразны, привлек внимание и Натальи Николаевны Сарсадских. По состоянию здоровья она сама не могла выехать в 1954 году в поле, и, по ее заданию, в этот район, при содействии Амиканской экспедиции, была направлена  ее аспирантка Лариса Анатольевна Попугаева.

  Систематически отбирая шлиховые пробы и прямо в лотке определяя среди гранатов пироп, Лариса Анатольевна упорно шла по схваченному ей следу – цепочке пиропов и пришла в ручей Крутой, где годом раньше побывал Шутов. Примерно в том же месте, где в русле ручья был найден алмаз, содержание пиропов было особенно большим, и, как заметила Лариса Анатольевна, пироп сносился в ручей со склона подступавшей к берегу невысокой сопки, сложенной известняками и мергелями нижнепелеозойского возраста. Л.А. Попугаева поднялась на вершину возвышенности. Здесь осадочные породы  сменились массивной серо-зеленоватой или серо-голубоватой породой, в глыбах которой на изломах ярко выделялись темно-вишневые и малиновые пиропы. Со своим единственным рабочим Лариса Анатольевна сделала парочку мелких канав-закопушек, установила, что под моховым покровом эта порода представляет собой при выветривании глинистую дресву. Они набрали по рюкзаку этой массы, снесли ее к ручью, промыли шлих – и у видели в лотке среди красно-фиолетовых гранатов-пирипов - несколько блестящих кристалликов алмазов. Первая на  Сибирской платформе и первая в СССР алмазоносная кимберлитовая трубка, названная Л. А. Попугаевой «Зарница», была найдена. Якутская алмазоносная  провинция была открыта до конца, найден первоисточник алмазов — кимберлиты, такие же, как в Южной Африке.

   Открытый А. А. Кухаренко и Н. Н. Сарсадских метод поисков алмазных месторождений по пиропам в шлихах, или метод пиропной съемки, как его стали называть, столь блестяще проверенный и подтвержденный Л. А. Попугаевой, получил всеобщее признание.

   Осенью 1954 года в поселке Нюрба было созвано совещание геологов-алмазников и из Министерства геологии, и из научных организаций, чтобы обсудить итоги поисковых работ и наметить сообща планы дальнейших исследований, в котором участвовал и я. На этом совещании Лариса Анатольевна Попугаева продемонстрировала образцы кимберлитов из трубки «Зарница» — пород, о которых еще не было известно в Союзе и которых еще никто из нас не видел раньше, кроме как на иллюстрациях. Лариса Анатольевна рассказала и о применявшемся ею методе поисков — пиропной съемке. Этот метод она юмористически окрестила «животным» — очень много ей пришлось исползать по речным отмелям и террасам на животе!

   Теперь перед всеми нами встала новая большая задача — провести ревизионный просмотр всех шлиховых проб, отобранных за последние годы по алмазоносным площадям, чтобы найти, вероятно, пропущенные ранее пиропы и на этой новой основе определить наиболее рациональное направление работ. Зима 1954-1955 года и ушла на эту работу. А летом 1955 года в верхнем течении Даалдына молодой талантливый геолог (поэтому удачливый поисковик) Владимир Николаевич Щукин открыл кимберлитовую трубку «Удачная», а партия Г. X. Файнштейна по реке Малая Ботуобия, еще раньше привлекшей наше внимание, — трубку «Мир».

  История о том, как старший коллектор партии Файнштейна Юрий Иванович Хабардин, выполняя заданный маршрут по реке Ирээлях, методом пиропной съемки вышел на трубку, обратил внимание на голубоватый грунт, выброшенный из лисьей норы, и дал кодированную радиограмму: «Закурил трубку Мира, табак отличный», —широко обошла всю популярную литературу, посвященную открытию якутских алмазов.   В этом открытии принимала участие и партия московского геолога Натальи Владимировны Кинд, сотрудники которой получили ласковое шутливое прозвище   «киндейцы».

    При ревизии прежнего шлихового материала выявились любопытные вещи. Алмазоносные отложения  бассейна Нижней Тунгуски почти не содержали пиропов, в алмазоносных россыпях в русле Вилюя их было очень мало (кроме Сюльдюкарской), причем вниз по реке пироп почти исчезал.

    Вблизи же кимберлитовых трубок пироп переполнял шлихи. Видимо, обладая меньшей твердостью, пироп быстрее, чем алмаз, разрушался в аллювиальном   потоке, истираясь песком и галькой. Зерна алмаза сносились значительно дальше пиропа. Находки алмазов, не сопровождающиеся пиропом, свидетельствовали об отдаленности источника питания аллювиальных отложений алмазами. Наряду с пиропом парагенетическими спутниками алмаза оказались крупнозернистый ильменит с высоким содержанием магния (пикроильменит), хромистый минерал из группы пироксенов — хром-диопсид и оливин. Ильменит и оливин содержатся и в базальтах — сибирских траппах, и отличить в шлихах эти минералы траппового происхождения от кимберлитовых можно было только дополнительными исследованиями.

    Ревизия шлихов по площадям геологической съемки нашей Северной экспедиции показала заметное скопление пиропа в верхнем течении реки Мархи (куда уже направлялись поисковые партии Амакинской  экспедиции) и в новом районе, севернее открытых алмазоносных площадей, по правому притоку реки Оленека, Алакиту.

---

Сканирование и обработка А. Зарубин